Трения - Филипп Джиан

Я порадовался, что чувства ее до сих пор не остыли. Наоборот, они хорошо сохранились, замороженные моим равнодушием, так что оказалось достаточно одного взгляда. Я выпрямился и улыбнулся ей, восхищенный ее способностью ловить малейшие перепады напряжения в воздухе. Мало кто из мужчин обладает таким даром — я тоже к их числу не принадлежу.

Я чувствовал спиной ее взгляд, когда шел к столику, чтобы налить себе еще выпить.

— Думаю, ты не пожалеешь, — сказал я Соне, положив руку на ее обнаженную ногу. — Нет ничего лучше экспромтов. И как знать, может, Джоан привезет нам чего‑нибудь.

Она держалась настороженно:

— Во что ты играешь?

— Да ни во что. Довершаю начатое тобой.

— Что ты хочешь сказать?

Я неопределенно пожал плечами:

— Думаю трахнуть Одиль. Если представится случай.

Она скинула мою руку.

— Замечательная идея. А что еще?

Я наклонился поцеловать ее в краешек губ, а потом спустился в подвал посмотреть, достаточно ли у нас бутылок в запасе. Кроме того, я собирался разгрести мой старый диван — «не желаю видеть это уродство у себя в гостиной», — на нем были свалены коробки, в которых хранились остатки моих предыдущих жизней, наших с матерью скитаний по стране, о которых Соня не желала слышать. Заодно я открыл окно, потому что в доме по‑прежнему стоял непонятно откуда взявшийся запах газа. Окно находилось почти вровень с тротуаром. Улица была тиха и таинственна, отблески городских фонарей и реклам плясали в листве.

Я поднялся наверх, держа в руках стопку полотенец. Одно я бросил Борису, другое развернул и накинул на плечи Одиль, совершенно естественно и непринужденно.

Звучал «The Hanging Garden» группы «Кьюр». Соня слушала, закрыв глаза. Мне не было ее жалко. Я даже не осознавал, что она скоро будет матерью нашего ребенка. Думаю, она тоже этого не осознавала. Беременность нисколько не изменила ее. А если уж беременность не может остановить женщину, то что же ее тогда остановит?

Одиль, со своей стороны, поглядывала на меня, ища подтверждения, ее глаза то вспыхивали, то делались неподвижными. Она отправила Бориса искать сережку, которую потеряла в траве, и теперь сидела, прижав руку к груди. Сколько женщин в этот момент прижимают руку к груди? Сколько мужчин собираются сменить партнершу? Сколько желаний ждут удовлетворения? И хоть бы кто задумался о последствиях. Есть ли хоть у кого‑нибудь твердая почва под ногами? Есть ли на свете что‑нибудь, ради чего стоит жить? Я не знал этого. Не знал, хоть тресни. Мать часто повторяла: «Ты не знаешь, что такое любовь. И не можешь ни о чем судить, пока не узнаешь. Это все равно, как если бы ты еще не родился. Вы оба, собственно говоря, не знаете, что это такое. Вы хуже малых детей».

Соня, вздохнув, сообщила, что раз мы никуда не собираемся и я был настолько к ней внимателен, что пригласил всех сюда, то она пойдет переоденется. Я ничего не ответил. Едва она ушла, как Одиль склонилась ко мне:

— Ты сильно выпил?

— Вроде нет.

— И готов повторить это через минуту?

Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась и выпрямилась.

— Что ж, хорошо, — заключила она и повернулась в сторону Бориса, который рассеянно осматривал лужайку, не переставая при этом говорить по телефону.

— Я уйду от него, если так будет продолжаться, — сказала она, зевая.

Потом, обращаясь ко мне:

— А нет ли тут тихого уголка, где бы можно было поцеловаться?

Тут приехали все остальные.

*

Близился рассвет, когда я решил, что подходящий момент настал. Кое‑кто еще плескался в бассейне, кто‑то болтал или пошел на кухню делать себе бутерброды, кто‑то сидел в шезлонге с бутылкой в руке и смотрел в небо, кто‑то печатал на компьютере. Джоан притащила покурить, и в воздухе стояла легкая дымка.

Был среди гостей писатель, его звали Марк. Он прочел нам вслух последнюю главу своей книги — это было как обухом по голове. Нет, авангард надо любить или, по меньшей мере, иметь к нему врожденную предрасположенность. Или чтобы вам попался гениальный писатель. Я похвалил автора и пошел принести пива.

До этого мы с Одиль украдкой обменялись лишь мимолетными ласками, жаркими, но мимолетными, — в дверях или в уголке сада, где потемней. Теперь я поймал ее на кухне. Но едва только я вошел в нее — с легкостью, которая нас обоих удивила и воодушевила, — как в кухню ввалилась Джоан и принялась шарить по ящикам в поисках аспирина.

Осторожно переведя дух, я шепнул на ухо Одиль, чтобы она запаслась терпением. Она в ответ тихо выругалась. Потом я нашел и дал Джоан аспирин. Она была босиком и ступала голыми ногами по осколкам стекла, не обращая на это никакого внимания.

Я взял пиво и вернулся в сад, потом присел на корточки около Сони. У меня было ощущение пустоты, которое не исчезло при виде гостей. Я смотрел на Соню, а она обсуждала что‑то с Коринной и Сандрой, двумя вегетарианками, коловшимися героином и владевшими небольшим, но модным издательством. Я спонсировал это издательство беспроцентными и практически бессрочными ссудами. Я смотрел на Соню, пока они открывали бутылки, и думал, а не перегнул ли я палку. Но это опять же был вопрос без ответа. Я не мог найти никаких веских доводов ни за, ни против. Жизнь порой представлялась мне безысходной — ни озарений, ни стремлений. Все равноценно. Мы точно распылены в пространстве, и бороться нам не за что.

Я не умел сопротивляться этому, никто из нас не умел. Когда я стоял один на крыше и готовился спускаться вниз по стене, я чувствовал, что меня переполняет какая‑то сила. Я мечтал, чтобы она никогда меня не покидала, но знал, что так не может быть. От этой силы оставалось, уж не знаю каким чудом, ровно столько, чтобы я, точно привязанный к мачте во время бури, поднимался утром с постели, а не зарывался глубже под одеяло.

— Именно это мне в тебе и нравится, — говорила Соня, когда мы с ней еще спали вместе. — Мне нравится твоя светлая сторона.

Но в последнее время моя светлая сторона не очень‑то светилась, наружу все больше выступала темная. Я поцеловал Соню выше колена, и она положила ладонь мне на голову. На самом деле в душе я не чувствовал ничего. Хотя когда‑то я ведь женился на ней. Никто меня не принуждал. Впрочем, почти все присутствовавшие мужчины когда‑то женились. Спрашивается, что от всего этого осталось? Просто невероятно!

— На мой взгляд, Джоан неправильно вела себя с Никола, — заявила Коринна, разбавляя пиво кока‑колой. — Она демонстративно не замечала его болезни.

Не слишком прислушиваясь к их разговору, я покачал головой, а сам подумал, что подвал — самое подходящее место для завершения того, что мы с Одиль начали. Она как раз появилась на пороге вместе с Джоан, обе смеялись.

— Не понимаю, почему она твоя лучшая подруга, — заметил я Соне.

— О нет, пожалуйста! Хватит.

Если бы жизнь вынуждала пас хоть иногда докапываться до истинных мотивов наших поступков, приподнимать в сознании пласт за пластом, то существование было бы сплошным кошмаром. И главное, это ни к чему бы не привело. Теперь звучал «Kiln Concert» Кейта Джаретта, там, где он рычит «О! А!», и музыка отдельными нотами рассыпалась в подрагивающем предутреннем воздухе.

Я подошел к краю бассейна, чтобы быть поближе к Одиль. Марк вытаскивал из воды свою подружку‑блондинку: ей стало плохо, она едва не потеряла сознание прямо в бассейне. Мы положили ее на траву.

— Я накатал эту книженцию за три дня! — сообщил мне Марк. — Правда, потерял на этом шесть кило. Приходи на мои чтения. Это надо слышать.

— А ты никогда не думал написать настоящий роман?

— С началом и концом, что ли? Да ты что! И с действующими лицами! Может, еще и с развитием сюжета?

Он потряс головой и скроил брезгливую мину. Мы склонились над блондинкой, которая жаловалась на спазмы в желудке и на холодный пот. Марк объяснил, что романы, о которых я говорю, уже сто лет как не пишутся, что сочинение сюжетов и фабул — это прошлый век, будущее за полной деструктуризацией текста, и наплевать, если противникам современных веяний это кажется непонятным.

— Мы бесконечно отстали от музыки, — вздохнул он. — Отстали от изобразительного искусства. От экспериментального кино. От науки и техники. Если мы и дальше ничего не будем делать, то литература отживет свой век. Да, в сущности, уже отжила, если хочешь знать мое мнение.

Блондинка тем временем попросилась в туалет, и мы под руки повели ее в дом, один слева, другой справа. Она обнимала нас обоих за шею, не переставая путано извиняться и недоумевать, что же такое с ней произошло, и голова ее моталась из стороны в сторону.

Мы остались ждать ее за дверью, налили себе выпить и продолжали болтать о том о сем.

— Не мне тебе говорить, что все это — мура собачья, — рассуждал Марк, делая широкий жест рукой. — Жить просто — ни у кого не получается.