Улыбка вечности - Пер Лагерквист

Мы — те, что некогда жили на земле, сказали они. Мы — та самая жизнь, которую ты сотворил. Мы — те самые, что вечно боролись, вечно страдали, сомневались и верили, брели на ощупь во тьме, где нет дорог, вечно чего-то искали, гадали, надеялись и жаждали, мы — те, что пытались вырваться за пределы собственного существа, вырывали из труди сердце и швыряли за те пределы, обрекая его истекать кровью в мучительном одиночестве.

С какой целью ты создал нас?

Старик стоял смущенный и подавленный. До него будто только сейчас дошло, о чем речь и вообще кто они такие. Он поднял голову, обратил робкий взгляд отшельника на колыхавшийся у его ног людской океан. Не было ему ни конца ни края. В какую бы сторону он ни поглядел — ни конца ни края. Необозримое море голов, миллиарды и миллиарды — без конца и без края.

И он не стал больше смотреть. Он глядел в землю, не зная, видимо, как теперь и быть. Пилу свою он еще раньше отставил в сторону. Одежда на нем была старенькая, поношенная, — сейчас это особенно бросалось в глаза. Он провел рукой по своим редким, седым волосам, и рука снова повисла вдоль тела. Теперь, когда руки его были не заняты работой, он словно бы не знал, куда их девать.

Я ведь простой труженик, робко произнес он наконец.

Это мы и сами видим, сказали благородные. Еще бы не видеть, подтвердили все остальные, даже самые задние.

Старик еще больше растерялся. Он смиренно стоял перед ними, подавленный их словами. Когда я создавал жизнь, я не задумывал ничего особенного, продолжал он все тем же покаянным тоном.

Благородные при этих словах содрогнулись.

Нет, вы только послушайте! Глаза их пылали. Ничего особенного! Это же возмутительно! Просто возмутительно!

Ничего особенного! эхом пронеслось по радам. Вы только послушайте! Ничего особенного! Это же возмутительно! Просто возмутительно!

Старика их возмущение совсем доконало. Он просто не знал, что ему делать со своими руками. Седая голова совсем поникла. Видно было, как он мучается. Наконец он вроде бы овладел собой.

Я сделал как мог, тихо сказал он.

Было что-то трогательное в этом его простодушном ответе, в этой его неспособности противостоять им; и благородные это почувствовали, однако продолжали в том же тоне, жестко и сурово:

Ты швырнул нас туда, в эту юдоль печали, обрек на муки и боль, на страх и томительное беспокойство, швырнул в бездны, которым нет названия; ты заставил нас вечно страдать, ты заставил нас влачить тяжкое бремя наших несчастий, преодолевая наш тернистый путь. Ты заставил нас надеяться, что лишь в страдании жизнь наша обретает величие и ценность, ценность для вечности, для бога. Ты заставил нас изнемогать, отчаиваться, гибнуть. Зачем же, зачем?!

Старик тихо отвечал:

Я сделал как мог.

Они продолжали:

Ты дал нам солнце и радость, ты позволил нам упиваться прелестью жизни, прелестью утра, когда роса холодит наши ноги, и все деревья благоухают, и все цветы, и все горы; ты дал нам познать счастье, что дарует земля, заставил считать землю нашим домом, нашим цветущим домом; ты заставил нас надеяться, что жизнь — это одна только радость, только сияющий свет, только бесконечное утро. Зачем же, зачем?!

Старик тихо отвечал:

Я сделал как мог.

Они продолжали:

Ты не верил ни в то и ни в это. Ты просто увидел, что так оно все сладится и дело пойдет. Тебе просто хотелось, чтобы жизнь шла и шла, сама собою, и чтоб не надо было придумывать ей какой-то конец. Ты просто хотел, чтобы на земле была жизнь, больше ничего. Зачем же, зачем!

Старик тихо отвечал:

Я сделал как мог.

Этот повторяющийся раз за разом ответ сбивал их с толку, и так смиренны и трогательны были эти его слова, что они невольно умолкли. Однако кипевшие в них страсти неудержимо рвались наружу. И они продолжали свое:

Но для чего все-таки ты это затеял? Ведь была же у тебя какая-то цель! С какой целью запустил ты эту дьявольскую машину под названием жизнь? Ведь получается, что мы обречены жаждать полной ясности — и вместе с тем сложности. Мы жаждем безоблачной радости, хотим быть уверены в своем праве на свет и счастье — и вместе с тем нас одолевает жажда отрицания, и нам хочется, чтобы не было вообще никакой радости. Мы обречены жаждать глубочайших бездн страха, жаждать страданий, которых никому не понять, тылы, где мы изнемогаем и гибнем, — и вместе с тем хотим быть уверены, что никакого повода для страха нет. Мы жаждем гармонии во всем, покоя для нашей мысли, для нашего измученного сердца — и вместе с тем нас одолевает жажда отрицания, и нам хочется, чтоб не было вообще никакой гармонии, никакого мира и покоя. Получается, что мы обречены хотеть всего сразу.

Старик слушал их уже более спокойно. С виду он оставался все тем же, и все-таки он был теперь какой-то другой, хотя смирения в нем не убавилось.

Я простой труженик, сказал он, глядя на них. Я трудился не покладая рук. Я день за днем делал свою работу, делал всегда, сколько я себя помню. И ни к чему такому я не стремился. Ни к радости, ни к скорби, ни к вере, ни к сомнению — ни к чему такому.

Я просто хотел, чтобы у вас всегда что-то было, чтобы вам не приходилось довольствоваться ничем, пустотой.

При этих его словах стоявшие впереди благородные почувствовали будто укол в сердце. Они встретили его покойный взгляд — это было так не похоже на сжигавшее их самих нетерпение. Они смотрели на него, и он словно рос у них на глазах, он сделался вдруг таким большим, что им, возможно, было его уже и не постичь, и все же таким близким им. Они молчали, что-то теплое поднялось у них в груди, что-то новое и неизведанное, глаза их увлажнились, язык отказывался повиноваться.

Но среди тех миллиардов, что толпились за ними, тех, кто не слышал слов старика, среди тех не утихало беспокойство, напротив, оно все росло. Они вообразили, что старик просто упрямится и не желает открыть им истину, и все накопившееся в них ожесточение рвалось наружу. Уж они заставят этого несговорчивого упрямца открыть рот. Странно только, что благородные вдруг все как один замолкли. Они, конечно же, спасовали, они их предали. Наплевать им на их спасение, на их горькую судьбу. Ну что ж, придется им самим вступить в бой, хоть у них и нет иного оружия, кроме их кровоточащего сердца.

Среди этих миллиардов была и бесчисленная толпа маленьких детей, всю долгую дорогу они играли и развлекались как могли, не имея представления, куда и зачем их ведут; на них-то и пал выбор, им доверили говорить от лица этой ужасной в своей непонятности жизни. Они подвели детей к Богу и в великом своем ожесточении крикнули ему прямо в лицо:

А их-то ты для чего сотворил?! Что ты думал, когда создавал этих невинных малюток?!

Дети сперва засмущались и только робко оглядывались назад, на взрослых. Они не знали, что им надо делать, не понимали, чего от них хотят. Они стояли и нерешительно переглядывались. Потом потянулись к старику, окружили его кольцом. Двое самых маленьких протянули к нему ручонки, он присел на корточки, и они вскарабкались к нему на колени. Они разглядывали его большие, мозолистые ладони, трепали за бороду, тыкали пальчиками в старческий рот, он явно им понравился, этот добрый дедушка, и они прильнули к нему, и он обнял их, придерживая одной рукой.

Старик сморгнул слезы. Бережно и неуклюже-ласково гладил он малышей по головкам, пальцы у него дрожали.

Ничего я тогда не думал, сказал он очень тихо, но все его услышали. Я просто радовался им, и все.

Все стояли и смотрели на Бога, окруженного детьми, и в груди у каждого будто что-то таяло и ширилось. Мужчины старались скрыть свою растроганность, женщины же негромко всхлипывали: каждой казалось, что это именно ее ребенок сидит на коленях у Бога, что это его бог гладит по головке, и она плакала счастливыми слезами. В наступившей тишине слышались лишь негромкие всхлипывания. Все ощущали сейчас свою таинственную внутреннюю связь с Богом. Все вдруг поняли, что он такой же, как они, только глубже и больше их. То есть не то чтобы поняли, скорее угадали. Это было как чудо — все они вдруг постигли его божественную суть: благородные — через то, как он мыслил, люди же простые, живущие сердцем, которым было не до высоких материй, — через эту сцену с детьми.

Больше не было сказано ни слова. Они просто не в состоянии были выговорить ни слова; но вовсе не от смущения, а оттого, что сердца их были переполнены до краев. Они молчали, чтобы улеглось в душе то новое, что они здесь постигли, чтобы глубже проникнуться им. Молчали, потому что сейчас нужна была полная тишина. Они отрешились от своего я, чтобы целиком отдаться этому новому знанию.

Понемногу всхлипывания утихли. Сладостный покой, умиротворенность, как бывает после летнего дождя, когда влажная земля улыбается солнцу, такая умытая, такая теплая и близкая нам, охватили их. И они поняли, что их великий поход завершился успехом.