Улыбка вечности - Пер Лагерквист

Я невольно тронут ее радушием, хотя и огорчен, что теряю столько времени. Поразмыслив, я говорю спасибо и принимаю ее приглашение. А вообще-то даже интересно переночевать на такой вот старой мельнице в лесной глуши, где все так удивительно и необычно, — приятное маленькое приключение, будет потом что вспомнить. И как хорошо в самом деле чего-нибудь перекусить да и завалиться спать, растянувшись на удобной постели. В общем, все к лучшему.

Она ведет меня темным переходом в жилую половину дома и открывает дверь, за которой я вижу просторную, просто роскошную комнату. Мы входим, и она зажигает свечи, толстые, желтые свечи, которые, представляется мне, будут гореть вечно: при их свете все вокруг становится таким теплым и уютным. Она оставляет меня в комнате одного, говорит, ей надо пойти приготовить ужин. Чистые занавески на всех окнах, свежевымытый, отскобленный до желтизны пол, ослепительной белизны скатерть на огромном столе. Все здесь говорит о жизни здоровой и добропорядочной. Я сажусь, располагаюсь поудобнее, чтобы насладиться охватившим меня довольством. Мне здесь так хорошо, так покойно. К тому же, признаться, я здорово проголодался и предвкушаю, с каким аппетитом я сейчас поем.

Она приносит еду. Сначала появляется горшок каши и бочонок пива, который она ногой вкатывает в дверь. Это мучная каша, густо посыпанная сахаром и толченой корицей и с солидным куском масла посередине, уже оплывшим по краям. Мы усаживаемся друг против друга и едим до отвала, запивая все время пивом. Мы съедаем весь горшок. Я тяжело отдуваюсь. Она с довольным видом утирает рот.

Затем она приносит огромное блюдо с жареным угрем, плавающим в собственном жиру. Он до того жирный, что дрожит на тарелке, как желе, ускользая из-под вилки, поэтому мы едим прямо руками. Жир стекает по подбородку за воротник. Очень вкусно! Она съедает огромное количество. Я тоже ем много. Я сам удивляюсь, что могу столько съесть. Обычно я ем немного. А тут я словно впервые в жизни действительно ем, по-настоящему. Как я ел прежде — это и едой-то нельзя назвать. А пива я пью столько, что сам удивляюсь, как не лопну. Когда наконец от угря ничего не остается, она приносит следующее блюдо. Телячье жаркое. Целая гора телятины, за которой хозяйки и не видать, нет; я чувствую, что больше не могу. Но телятина такая аппетитная на вид, с такой поджаристой, золотистой корочкой, что невозможно не попробовать хотя бы кусочек. Она накладывает мне немыслимые кусища. Себе она берет в два раза больше. Мы едим.

Мы едим молча. Не произносим ни слова. Только слышно, как она пережевывает куски своими двумя клыками. И я вижу ее круглые глаза без бровей, взгляд их ясен и бесхитростен, у меня же, наверное, взгляд совсем осовелый. Я чувствую, как все больше пьянею от еды и пива. Главным образом от еды, которая таким тяжелым комом лежит у меня в желудке, что я буквально не могу пошевелиться. Я уже плохо соображаю. В голове у меня туман. И все-таки я накладываю еще. Глядя, как она ест, я почему-то не могу удержаться. Я ем вяло, насильно проталкиваю в себя жаркое, кусок за куском, большие куски. Наконец телятина кончается. Она придвигает к себе остатки.

Покончив с телятиной, она поднимается и, улыбаясь улыбкой заботливой матери семейства, снова направляется на кухню. В животе у меня свинцовая тяжесть. Опершись ладонями о стол, я тупо гляжу вокруг. С трудом поднявшись из-за стола, я выпускаю скопившиеся во мне газы. Я пьян. Но все в мире прекрасно. Я совершенно счастлив. Все, оказывается, очень просто и понятно, все совсем не так, как мне представлялось раньше.

Я сижу и думаю о жизни и понимаю многое, чего раньше никак не мог понять. Все у меня сходится. Что естественно, то и здорово, и от этой простой истины становится так хорошо и покойно. Я ясно чувствую, что как оно есть, так и правильно. Я счастлив.

Она входит с новым блюдом. Это свинина, лоснящийся от жира вареный окорок, он еле умещается на подносе. Я смотрю на новое кушанье совершенно спокойно. Не нахожу ничего странного в том, что опять надо есть. Мне теперь открылся смысл всего сущего.

Мы садимся. Я ем совсем не так, как прежде. Ем медленно, основательно. Ем, чтобы насытиться. Я радуюсь пище, попросту, непосредственно. Я совершенно трезв.

Мы не произносим ни слова. Я нахожу, что у нее очень даже симпатичная внешность. Настоящая деревенская бабенка, такая, какой ей и положено быть. И хорошая хозяйка. Мы едим. Когда свинина подходит к концу, я, пользуясь случаем, забираю остатки себе, аппетит приходит во время еды. Жир на тарелке я подбираю куском хлеба.

На десерт она приносит миндальный торт, среднего, на мой взгляд, размера. Она разрезает его на двадцать кусков. Мы накладываем каждый себе и молча едим. Я думаю про всякое разное: торт, с этим своим сладким миндалем, очень, по-моему, вкусный. И сытный.

Когда с тортом покончено, я встаю из-за стола, задвигаю на место стул и, отвесив легкий поклон хозяйке, благодарю ее. Я благодарю коротко, но отменно вежливо. Было очень вкусно, говорю я. И, прохаживаясь неверной походкой по уютной комнате, потирая, сытый и довольный, руки, я добавляю: неплохо бы сейчас соснуть. Еще бы, быстро подхватывает она. Очень даже неплохо. И она одаривает меня этим своим заботливым материнским взглядом.

И вот она берет свечу и говорит, чтобы я шел за ней. Она ведет меня узким коридором и дальше наверх по винтовой лестнице. Я все время иду вплотную за ее спиной, в каком-нибудь шаге от нее. На лестнице я вижу перед собой ее широкий зад с углублением посередине. Просто смотрю и все, без всяких задних мыслей. Мы поднимаемся в мою комнату. Это веселая, уютная комната со светлыми стенами и тремя большими окнами, они выходят на реку, слышно, как она там шумит внизу. У стены стоит поместительная кровать с чистыми, только что из-под утюга простынями. Хозяйка ставит свечу на стул подле кровати, трепетные блики ложатся на пол. Мне так уютно, так хорошо в этой комнатке. Уж здесь-то я высплюсь всласть. Хозяйка, заметившая, как я доволен и ублаготворен, снова расплывается в радушнейшей ухмылке, обнажающей два ее клыка, десны между ними совершенно голые, эти челюсти — точно капкан для лисиц, в любую минуту готовые захлопнуться. Нет, она просто великолепна! Она оправляет постель, легонько приглаживает, потом скрещивает руки под грудью, так что та выпирает, словно опара из корыта, и спрашивает, не надо ли мне еще чего. Нет, спасибо, отвечаю я несколько растерянно. Тогда она поворачивается и идет к двери. Обернувшись на пороге, она еще раз спрашивает, уже более настойчиво, действительно ли мне ничего больше не надо, это точно? Нет, нет, спасибо, повторяю я, несколько успокоенный. Она желает мне доброй ночи и уходит.

Когда она закрывает за собой дверь, я начинаю не торопясь стаскивать с себя одежду. Двигаться мне тяжеловато, я будто растолстел. Я не тороплюсь, с удовольствием предвкушая, как я сейчас улягусь в постель и усну. На широких, чисто вымытых половицах дрожат блики свечи. И вот я забираюсь под одеяло.

Простыни такие теплые и приятные. И все вокруг согревает и нежит. Я вытягиваю ноги и коленями ощущаю легкую, в меру, грубоватость полотна. Чудесное ощущение. Я складываю руки на животе и смотрю в потолок. Все здесь свежевыбелено и красиво. И стены, и потолок. Свеча освещает комнату теплым своим светом. Чистые белые занавески на окнах. А внизу под окнами бурлит и шумит река, до чего же здесь хорошо и уютно.

Я лежу и думаю о жизни, о том; какая это все же приятная штука. Все глубже погружаюсь я в дремоту, и все мне ясно и понятно. Я думаю о мельничихе. Она стоит у меня перед глазами, такая вся полнокровная и здоровая, простая и безыскусная — воплощение телесного изобилия и здоровья, простоты и прямодушия. Будь все люди такими, их вполне можно было бы любить. Еда приятной тяжестью лежит в желудке, мне лень пошевелиться. Тело мое блаженствует. Время исчезает, и нет ничему ни начала, ни конца. В голове у меня что-то переворачивается. Я чувствую, что как-то обалдеваю от всего этого блаженства, чудесное ощущение. Потихоньку я погружаюсь в сон. Я засыпаю. Сплю.

Много времени спустя, — проходит, мне кажется, не один год, — у меня возникает такое чувство, будто кто-то вошел в комнату. Я, щурясь, приоткрываю глаза, это, конечно, она, мельничиха. На ней уже ничего нет. Когда она идет к постели, жирные ляжки трутся друг о друга. Но она очень серьезна, какая-то уже не такая. Нужно погасить свет, говорит она решительно; и она садится на свечу, свеча шипит. Да, конечно, говорю я, само собой. Потом она забирается в кровать.

По мне как оно есть, так и правильно. Я счастлив.

Я обнимаю ее за шею. Она сразу вся обмякает. Мы говорим о жизни. Мы обо всем думаем одинаково. Она много говорит о еде, я тоже. Я говорю, что с первого взгляда был очарован ее пышным бюстом. Она выкладывает мне оба своих пышных каравая. После этого проходит много лет.