Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

Репортер по-прежнему таращился на него в ярком изумлении.

— В отеле «Тербон»? — спросил он. — Она же сказала мне сегодня, что вы сняли какую-то комнатушку во французском квартале. Вы что хотите сказать — что, выиграв сегодня капельку денег, он по этому случаю должен был срочно собраться и переселиться в отель в такую поздноту, когда ему уже час как надо бы лежать в постели и отсыпаться перед завтрашней гонкой?

— Да ничего я не хочу сказать, мистер, — отозвался Джиггс. — Я только сказал, что пять минут назад видел, как Роджер и Лаверна входили в этот самый отель — чуть по улице отсюда. Почему, я не спрашивал… Можно сигаретку?

Репортер дал ему одну из смятой пачки. За баррикадой голов и плеч, под непрекращающимся дождем конфетти платформы плыли с видом эзотерическим, почти сказочным, неподвижные в своей подвижности, как густонаселенный архипелаг, который подняло приливом и влечет в океан. Теперь другой газетчик — новое лицо, юное, лишенное возраста, зубы торчат вкривь и вкось, как будто он подбирал их на улицах по одному и прилаживал на протяжении лет, — швырнул им, как туза последней, отчаянной надежды, новый выкрик:

— Смеющийся Майчик — пятый в Вашингтон-пайке!

— Точно! — вскричал репортер, сияя глазами на Джиггса. — Потому что таким, как вы, и спать-то не надо. Вы же не люди. Для него самая лучшая подготовка к завтрашней гонке — развлекаться ночь напролет. К тому же — сколько это выходит? — тридцать процентов от трехсот двадцати пяти долларов, которые он сегодня выиграл… Пойдем, — сказал он. — Тут улицу переходить не надо.

— Я думал, вы домой шли — так торопились, — заметил Джиггс.

— Да! — крикнул ему репортер через плечо; он не вклинивался в инертную людскую массу, а, казалось, просачивался сквозь нее, как призрак, нигде не деформируясь и не ужимаясь. Повернувшись теперь боком, чтобы Джиггсу было его слышно, гладко проходя между человеческими телами, как игральная карта, он кричал: — Мне надо ночью спать — я не воздушный гонщик; у меня нет самолета, чтобы в нем выспаться; я не могу двадцать пять миль при скорости три мили в час спрессовать в шесть с половиной минут. Пошли, пошли.

Отель был недалеко, и хорошо освещенный боковой подъезд под учтивым навесом с надписью «Тербон» по загнутому вниз бордюру был сравнительно свободен. Выше с флагштока свисал клеенчатый четырехугольник, на котором краской было выведено: «Штаб-квартира Американской воздухоплавательной ассоциации. Воздушный праздник по случаю торжественного открытия аэропорта».

— Точно, — крикнул репортер, — здесь, где же еще. Сюда сходятся те, кто не собирается спать в отеле. Точно; одинаковые, нагроможденные ярусами клетушки, тысяча наемных единиц спанья. И если у тебя в кармане достаточно, чтобы продержаться ночь, можно даже и не ложиться.

— Что? — спросил Джиггс, уже выкарабкавшись к стене сбоку от входа. — А… Нагроможденные ярусами б…ушки. Это да; тысяча наемных ягодиц, если у тебя в кармане достаточно. Было бы в моем кармане достаточно — я бы ночь продержался. Хватило бы и на тысячу. Может, еще сигаретка найдется?

Репортер дал ему из смятой пачки еще одну. Джиггс прислонился к стене.

— Я здесь побуду, — сказал он.

— Пошли вместе, — сказал репортер. — Они должны быть тут. Небось только потом узнают, что Гранльё-стрит до полуночи была закрыта… Залихватские у вас сапожищи однако.

— Ага, — сказал Джиггс. Он снова посмотрел на свою правую ступню. — Хорошо, хоть не футболист в бутсах и не грузовик… Я здесь побуду. Кликните меня, если я Роджеру понадоблюсь.

Репортер двинулся дальше; Джиггс опять поднял правую ногу и, стоя на левой, стал тереть кепкой подъем сапога. «Городок, однако, — подумал он. — Здесь ходить — надо знак на спине носить, что улица закрыта».

«Потому что я еще репортер — по крайней мере, до одной минуты одиннадцатого завтрашнего утра, — размышлял репортер, поднимаясь по пологой лестнице к вестибюлю. — И, думается, надо мне им оставаться вплоть до этого времени. Потому что даже если сейчас, в эту минуту, я уже уволен, все равно там нет и до полудня не будет никого, кому он мог бы дать поручение вычеркнуть меня из платежной ведомости. Поэтому можно будет ему сказать, что это совесть была. Позвонить ему отсюда и сказать, что совесть не позволила мне пойти домой и лечь спать». Он отпрянул, и здесь не застрахованный от столкновения с попугайской маской и бумажным оперением, и проводил взглядом компанию гуляк обоего пола, изрядно пропахших виски и джином и оставивших за собой уплотненные замызганные всхолмления затоптанного конфетти, рассредоточившиеся по кафельному полу перед снующими совками и метлами по-обезьяньи рукастых и гибких уборщиков, которым три ночи, считай, только этим и заниматься; весельчаки исчезли, на мгновение притиснув репортера к одной из тех афиш-мольбертов, какими разукрасился город. Снимки летчиков у машин, а ниже — аккуратные подписи:

Мэтт Орд, Нью-Валуа. Обладатель мирового рекорда скорости для самолетов, действующих с сухопутных аэродромов.

Эл Майерс. Калекско.

Джимми Отт. Калекско.

Р. К. Буллит. Победитель гонки на кубок Грейвза, Майами, Флорида.

Лейтенант Фрэнк Горем.

И здесь же подхваченные шифрованными значками (i n r i)[10] петли гирлянд, что придавали некую временность ненадолго разбитой палатки бесконечному, отделанному искусственным плюшем и синтетическим алебастром с позолотой коридору, идущему сквозь всю Америку от океана до океана меж анонимно-наемных помещений, альковов, меж безымянно-фаянсовых женских лиц за фаллическими шеренгами сигар, меж мягких стульев с личной охраной у каждого в виде плевательницы и пальмы в горшке, — коридору, стелющемуся сообразной всему остальному красноковерной полосой под только что вычищенной и бездомной обувью и ведущему в зону неумолимой осмотрительности, где безмолвно, неявно и осторожно присутствуют, подразумеваются лизол и ванна; здесь — и афиша, и сцена, и декорации для тех, кто в старые развеселые деньки называл себя «барабанщиками», для символически-бездомного среди латунно-элегантных плевательниц и почтенно-укорененных пальм племени коммивояжеров — летучих незапамятных опор десяти миллионов субботних американских ночек, тех, чьи сметливые головы полны космических перемен завтрашнего дня в форме новых прейскурантов и телефонных номеров неудовлетворенных жен и старшеклассниц. «А потом на лифте наверх и дзинь коридорному насчет девочек, — подумал репортер. — Да, тысяча нагроможденных ярусами истертых, многажды бравшихся феникс-бастионов наемной женской межножности».

Но в тот вечер вестибюль полнился и другой публикой, которая в его глазах уже четко разделилась на две категории. Из обладателей медисон-авенюшных костюмов, что принадлежали к первой, кое-кто, возможно, имел в прошлом звание транспортного служащего такого-то разряда, а может быть, даже