Все возможные если… - Ольга Мицкевич

слова не слышу, просто рассматриваю, цепляясь за мелочи, изменившие его внешность за пол года: волосы длиннее, чем я привыкла; порез от бритвы около уха; сухие, обветренные костяшки пальцев от работы на улице, незнакомый свитер. Это все внешне, а что там внутри – одному Богу известно…

– Прости меня, – Макс подается вперед и я невольно дергаюсь, опускаю руки со сцепленными пальцами на колени. Смотрю на него прямо, как будто хочу вызов бросить. – Я так скучал по тебе. Ну пожалуйста, прости!

Часть меня в огне. Злость и обида тугим узлом стягивают сердце, не дают дышать. Он сделал мне больно, предал. Как такое простить? Но есть и другая часть меня – та, что скучала: она рвется к нему, тянется. Та, что все еще помнит, какое у него дыхание на вкус; помнит выражение красивого лиц, когда он смеется, ямочки на щеках; ощущение соленой, влажной кожи под моими губами; его взгляд надо мной – расфокусированный, сытый. Ненавижу себя за это.

Он предал, напоминаю я себе, и сердце сжимается.

Макс еще раз просит прощения, и я молчу. Говорит, что хочет все вернуть, умоляет дать нам еще один шанс, и я молчу. Говорит, что чудовищно облажался, что никогда не простит себе, как больно мне сделал – и я опять молчу. Я хочу, чтобы он ушел. Оставил меня, в это раз – насовсем. Я не перенесу, если меня вновь затянет в это вязкое, глухое болото эмоций, первую скрипку в котором играют боль и отчаянье.

– Я не откажусь от тебя так просто, – яростно шепчет он у распахнутых дверей. Холодный воздух стелется по половицам, студит ноги. – Я люблю тебя, слышишь? И ты… ты ведь тоже это чувствуешь? Позволь же мне все исправить!

Я все еще молчу, поэтому он уходит ни с чем. Мне давит в груди, жжет в глазах. Это Макс, он упертый. Я знаю, что он вернется. И мне страшно, потому что он может оказаться прав.

16.

Странная штука – время. Порой одно мгновение делит все на до и после. Порой одно слово, одна фраза способна разорвать жизнь надвое. Сказав я облажался, Макс перечеркнул все хорошее, чем мы были. Выжег, обесценил. И для меня время замерло в том моменте, словно застыв в ловушке сломанных часов. По крайней мере, мне так казалось.

Макс верен своему слову (как бы нелепо это ни звучало) и его главное преимущество в том, как хорошо он меня знает. Никаких цветов и ужинов, никаких клятв и обещаний в соцсетях. Он не запускает в небо шары с моим именем и не пытается произвести впечатление дорогим шампанским, огромным плюшевым медведем или романтической балладой под окнами. Никаких банальностей.

Нет, Макс умеет быть рядом в мелочах, всегда умел.

Он помогает моей маме с уборкой снега во дворе, вывозит накопившийся в сарае хлам на свалку. Проверив запасы, договаривается с крестным, хозяином лесопилки, и привозит нам резерв дров до конца зимы. Колет и складывает в поленницу, под крышу. Приходит каждый день, ищет, просит взглядом, а я не пускаю. Запираю дверь, закрываю глаза и говорю себе нет. Не смей. Он что-то сломал во мне, и я собирала себя заново, по частям. Мне никогда уже не стать прежней. Я больше не нравлюсь себе, прежняя.

Меня не оставляет мысль, что возвращаться не стоило. Прошла всего неделя после того снежного дня, а я не могу спать. Еда кажется сухой и пресной, знакомые стены душат, а я тенью брожу по дому, не понимая куда себя деть.

Ночи похожи на бескрайнее море, одна длиннее другой. Я ворочаюсь между влажных простыней, прячу лицо от лунного света. Мы не попрощались, думаю я. Так и не расставались, вот в чем дело – в незавершённости. Мне стоило ответить тогда на один из телефонных звонков и поставить точку, не отмахиваться. Каждым своим появлением Макс поднимает во мне бурю эмоций – ревущее белое пламя, которое сжигает меня снова и снова, каждый день. Тоска, надежда, боль скручиваются спиралями, тянутся к сердцу и крадут воздух. Воющий шум в голове такой громкий, что к концу недели я перестаю понимать, что вообще чувствую.

Сердце борется с разумом, а проигрывает душа.

В пятницу вечером, за два дня до Рождества, я вхожу в кухню и застаю маму с Максом. Они встретились в магазине, он помог донести сумки и получил приглашение на ужин. Мама маринует курицу, Макс чистит картошку в стоптанных тапочках и моем фартуке. Он шутит, мама смеется и ее лицо так светится, что я не нахожу в себе сил его прогнать. Мама достает тонкие фарфоровые тарелки с васильками по ободку, бабушкины вилки и велит накрыть в гостиной. Все во мне поднимается против, но я перехватываю мамин взгляд и молча повинуюсь.

За столом Макс все так же шутит, рассказывая о первом семестре в университете и своем проекте, о работе и соседе по комнате. Смотрит на маму, но я не могу избавится от ощущения, что говорит он со мной. На протяжении тридцати минут я гоняю картофель по тарелке, не поднимая глаз. У меня горят щеки и дрожат пальцы, но я упрямо храню молчание. Его смех, запах одеколона – все так знакомо, так привычно.

Это невыносимо.

Уже уходя, Макс ловит меня в коридоре, сжимает пальцы, заставляет посмотреть в глаза.

– Так и будешь от меня бегать?

Я отвожу взгляд, но зачем-то остаюсь на месте. Тяну руку, пытаясь высвободить, и он отпускает, хоть и не сразу.

– Ну, прости, – шепчет он. – Скажи, что мне сделать. Пожалуйста. Я все сделаю, только скажи.

– Я не знаю… – и это истинная правда. Чистая, светлая. Она жжет меня. – Я не знаю, Макс.

Он медлит, трет лицо, смотрит на стену над моим плечом. Потом резко разворачивается и уходит. На краткий миг меня накрывают облегчение и тоска, одновременно. Стряхнув с себя это чувство, я запираю дверь и возвращаюсь в гостиную, собираю остатки посуды и несу в кухню. Мама бросает взгляд через плечо.

– Максим ушел?

Я киваю. Она откладывает полотенце, проводит ладонью по моему лицу. Этот жест возвращает меня в детство, в то время, когда любая болячка лечилась маминым поцелуем и ласковым словом.

– Ты ни слова ему не сказала за весь вечер.

– Мне нечего ему сказать, мам.

– Ну… Решать тебе, доченька. Просто помни – все мы порой ошибаемся. А Максим хороший мальчик, ответственный. И он правда тебя