Мужчина на всю жизнь - Гред Фукс

Нередко она часами сидела на одном месте, тупо уставясь в одну точку.

— Хайнц, — спрашивала она время от времени, — ты уже здесь?

А потом пришел день, когда она ринулась вон из квартиры.

О том, что за этим последовало, у нее сохранились лишь самые смутные воспоминания, сплошная неразбериха и путаница, опомнилась она только в такси, которое везло ее домой, к матери.

— Что случилось? — спросила мать. — Перестань реветь и скажи, что случилось. Тебе нужно выговориться… Все точно так всегда и бывает, когда ждешь ребенка.

Наконец она резко схватила ее за руку:

— Ну вот что, с меня довольно. Ты снова отправишься туда, откуда сбежала и где твое настоящее место. К своему мужу.

Она вызвала такси и отвезла ее обратно. Хорошо хоть позвонила Хайнцу на работу и до его прихода осталась у нее.

В последний месяц ее беременности он взял очередной отпуск, потом добавил к нему еще один, за свой счет. Он ходил в магазин, убирал квартиру, помогал готовить еду.

Но дело было даже не в его помощи. Главное — он был рядом и не уходил в другую комнату, а если и уходил, то так, что оставался у нее на глазах. Постепенно она успокоилась. Он не задавал никаких вопросов, и это связывало их гораздо сильнее любых жестов и слов.

Он изменился. Беззащитность Марион вызывала в нем особенную нежность, ему хотелось прикоснуться к ней, приласкать — просто так, без всякой задней мысли. И все это молча, с помощью им одним понятных знаков. Теперь он и ей позволял дотрагиваться до себя. Как бы в награду, в благодарность, которую он заслужил и от которой не вправе отказываться. Однажды вечером, когда оба сидели на тахте перед телевизором, она обняла его и положила его голову к себе на колени. Теперь по вечерам она частенько забиралась к нему в постель. Поворачивалась к Хайнцу спиной, он прижимался к ней, обнимал рукой ее живот, и так они засыпали. Она впала в какую-то ленивую мечтательность, ей хотелось, чтобы так было всегда.

Роды походили на пробуждение, болезненное пробуждение, сопровождаемое пронзительным криком. На третий день она разразилась слезами. Медсестра объяснила, что это связано с гормональной перестройкой организма и поэтому вполне естественно, но она продолжала целыми днями плакать.

Из больницы ее забирали торжественно: муж, отец, свекор, мать. Были цветы и дома шампанское. Ребенка несла ее мать. Она же в первый раз выкупала его, в первый раз сменила пеленки, в первый раз дала соску. А потом наконец-то все разошлись, Хайнц отправился на работу, и она осталась один на один с этим маленьким кусочком мяса, посапывавшим среди подушек. Она сидела и не могла пошевельнуться. Давно пора было развернуть ребенка, перепеленать, покормить. Но она не решалась к нему прикоснуться. Ей казалось, что она непременно его уронит. Лишь когда младенец проснулся и зашелся от истошного плача, она заставила себя взять его на руки.

Разумеется, со временем она стала такой же примерной матерью, какой была домохозяйкой. К тому же теперь она кое-что значила и сама по себе. Она ощущала это дома, в магазинах, на улице. Она уже не иждивенка, она расплатилась за все сполна, расплачивалась изо дня в день. И в сравнении с Хайнцем она тоже кое-что значила. В доме распоряжалась теперь только она, и больше никто. В то время она сильно прибавила в весе и за год превратилась в крупную пышную женщину с открытым и уверенным выражением лица.

Хайнц был в сумасшедшем восторге от младенца и гордился буквально до смешного. Не отец, а прямо любовник: он домогался от малышки внимания, ревновал, обижался, таял от восторга, если ребенок соизволял принять его поклонение, надолго погружался в мрачное раздумье, когда тщеславный и непостоянный младенец отдавал предпочтение другим. В нем вдруг открылся совсем иной человек, жаждущий заботы и любви не меньше, чем ребенок. Подчас это выглядело весьма по-детски, но за всем этим угадывалась такая естественная человеческая потребность, что Марион остерегалась иронизировать по этому поводу. Ведь тем самым лишний раз подтверждалось и ее материнское достоинство. В результате кое-что перепадало и ей как женщине. Бесконечные разговоры о Рите, о ее болезнях, о ее первых успехах и трудностях, прежде всего, конечно, о ее полнейшей исключительности и совершенно потрясающем очаровании продолжались и в постели, и нередко именно после таких разговоров он приходил к ней (больше он уже не посылал вперед себя руку). Чуточку нежности и бережной заботы, что он в избытке припас для Риты, пошло на пользу и ей. Мало-помалу эти "детские разговоры" обернулись своего рода прелюдией, которая создавала определенное настроение и облегчала ему приход к ней. Физическая близость как таковая постепенно перестала пугать ее, она даже начала испытывать смутное удовольствие, да-да, и порой, когда они лежали рядом, ловила себя на мысли, что ждет его.

Однако она была весьма далека от того, чтобы придавать сексуальным проблемам какое-то исключительное значение. Существовали куда более важные вещи: у него была работа, его там уважали, он прилично зарабатывал, квартира у них содержалась в образцовом порядке, и они были в состоянии регулярно выплачивать рассрочку. Вот то главное, что она ценила в муже, а весь этот секс — в конце концов сугубо мужская забота. Хотя и здесь все могло бы измениться, прояви он чуть больше терпения и настойчивости.

И еще одно: она не имела права говорить "нет". В постели она должна быть всегда к его услугам, точно так же как обед, который всегда должен к его приходу стоять на столе. Поскольку он не разрешил ей вернуться на работу (Рите необходим хороший уход), это тоже вошло в круг домашних обязанностей, да, в сущности, их было не так уж и много. И вообще, разве она не была прекрасно устроена? По мере того как Рита становилась старше и хлопот оставалось все меньше, она все чаще и отчетливее сознавала, что он содержит ее как некую роскошь, которую вполне может себе позволить.

Ибо он гордился, что его жена не работала. Он раздался в плечах, стал массивнее. Усердие и педантичность Курта он воспринимал с юмором: дескать, какая ерунда, я лично выше этого; хвастовство Гюнтера вызывало у него сдержанную насмешку; к Инге он относился галантно и в то же время по-товарищески, к своей жене — дружески, но не без твердости. Мужчина, уверенный в своих силах и в себе самом, из тех, что с удовольствием прогуливаются по воскресеньям после обеда в обществе собственной жены и ребенка.

Он любил ходить в гости с женой. И Марион замечала, что он гордится ею. Иногда, сидя за столом и разговаривая с другими, он невзначай клал руку ей на плечо. При этом она чувствовала только одно: рука была тяжелой. Ей все завидовали. Если бы она задалась целью извлечь выгоду из этой ситуации, она могла бы поздравить себя с успехом. Но она думала лишь о том, что у нее чересчур много свободного времени, и, когда по вечерам радостно встречала его, разговор их невольно приобретал оттенок соревнования: что сделал сегодня он, что сделала сегодня она. На фоне этих ложных отношений любое проявление чувства к нему мало-помалу превратилось в этакую ответную услугу. Время от времени, переодеваясь вечером к его приходу, она ловила себя на мысли, что во всем этом есть что-то непристойное, продажное.

Чувство вины, как плесень, разъедало любую мысль, касавшуюся непосредственно ее самой. Красиво одеваться, тратить на себя деньги — все чаще она находила этому одно-единственное объяснение: ему так хочется видеть свою жену хорошо одетой. Когда они шли куда-нибудь с Куртом, Ингой и Гюнтером, она делалась все более молчаливой, в точности как Инга, которая теперь говорила, только если к ней обращались. И когда он обнимал ее за плечи, она продолжала сидеть, потупив взгляд, со скромной, глуповатой улыбкой на лице.

Когда Рите исполнилось четыре года, они впервые отправились в отпуск. Купили в туристском агентстве "Неккерман" путевку в Малагу — три недели с полным пансионом. Всю первую неделю они, как по обязанности, сновали туда-сюда между пляжем, отелем и баром, наживали солнечные ожоги, залечивали их, становились, как и положено, день ото дня смуглее и точно так же, как супруги из соседнего номера, с чьими детьми подружилась Рита, были убеждены, что отпуск начался изумительно.

Но однажды утром — пора было спускаться к завтраку, и Рита давно убежала к своим новым друзьям — они остались в постели. Нечто вроде попытки встать они все же предприняли: слегка оторвали головы от подушек, с трудом разлепили опухшие веки, опять эта проклятая жарища, и тут со словами "а пошли вы все" Хайнц улегся снова. Когда соседи прокричали из-за стены: "Мы пошли, Рита с нами", — они уже опять заснули.

Проснулись они около одиннадцати. В щель между портьерами светило раскаленное солнце. В комнате, однако, царил зеленоватый сумрак.

— На завтрак мы все равно опоздали, — сказала Марион.