Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину - Виктор Эмский

...И еще одно немаловажное обстоятельство.

Однажды под утро - то бишь под вечер, по-нашему, по-земному - скажем лучше так - однажды на рассвете я совершенно неожиданно не то чтобы заснул, а вроде как закемарил, заклевал носом над эпохальным трудом Ильи Владимировича "Шаг назад и два шага вперед". Это случилось, если мне не изменяет память, 13 июня.

Очнулся я уже весной, в комнате моего Розанчика, в ее вдовьей, пока еще, постели.

- Ну, слава Возвратной Поступательности! - облегченно вздохнула моя заботливая. - Оклемался, Жмурик!..

Как мы высчитали с ней потом, в прострации я пробыл ровно один год и двадцать девять дней...

Теперь о нашем гнездышке, о квартирке на Салтыкова-Щедрина.

Увы, это был самый заурядный питерский "клоповник". Примерно в такой же коммуналочке совсем неподалеку - на улице Восстания - откуковал я целых семнадцать лет. Господи, Господи! - как один вздох, как сонный клевочек носом в Книгу Судеб...

Те же неизбывные - 37,5 метров. Темная прихожая. Напротив входа, на стене, неизвестно чей детский велосипед, на нем, на педали, эмалированный тазик. Справа - совмещенная с сортиром и фотолабораторией ванная. Водогрей.

Рядом со шкафом дверь в темный - там почему-то постоянно исчезала лампочка - коридор. В коридоре - холодильник "Арагац". Это об него я потом расшиб коленную чашечку.

Сразу налево - по коридору - ее спальня. 11,7 кв. м. Кровать, тумбочка, стул, стол, шкаф (в нем висела ее кожаная тужурочка и маузер в деревянной кабуре). Над кроватью темное прямоугольное пятно аж с тремя пулевыми пробоинами. На этом месте висел портрет ее бывшего мужа, врага народа. Вспоминать о нем у нас было не принято.

Деталь на заметку: окно в ее комнате было закрашено белой больничной краской. Как-то раз я неудачно пошутил: мол, совсем, как у нас в Удельной, в Скворцова-Степанова. Она, умница, даже не улыбнулась...

Дальше по коридору, по той же стороне - еще одна дверь. Наглухо забитая гвоздями, уже не наша, соседская. Их - соседей - я уже не застал. И слава Богу! Их там жило семеро и все - чеченцы...

Напротив этой, "не нашей" комнаты - другая, наша. Но тоже запертая. Мало того - опечатанная гербовой печатью. Государственным, так сказать, сургучом на почтовых веревочках. Именно там и был роковой кабинет ее таинственного родителя - Марксэна Трансмарсовича Вовкина-Морковкина, царствие ему небесное!.. О, если б знал!.. Но, впрочем, все по порядку... Спокойствие, главное - выдержка и спокойствие!.. Тем паче, что мы добрались уже до последнего помещения - до моей кухни.

Газовая плита, раковина, табуретка, ведро. Ну, а что еще может поместиться, по-вашему, на семи кв. метрах?

Вот, пожалуй, и все об этой квартирке... Нет, забыл: на стене в коридоре, левее холодильника - телефон. И еще - но это уже так, в качестве курьеза, что ли: под моим окном во дворе - неизменный - изо дня в день, из года в год - товарищ в габардине. Не сочтите, ради Бога, за шутку. Какие уж тут шутки, когда человек с ружьем стоит на посту. Я до того с ним сроднился, что буквально места себе не находил, ежели по каким-то причинам не мог с ним поздороваться!

У товарища была звонкая уголовно-поэтическая фамилия - Щипачев! Как это ни странно, он тоже уважал стихи...

Но об этом как-нибудь после, а сейчас - Господи, прямо аж сердце замирает! - сейчас о ней, да нет же, не об Идее... Увы, о другой - где он, где нитроглицерин?! - ... О!.. О лучшей школьной подруге моей цыпочки о Даздраперме П., о ней, погубительнице!..

Я ведь эту нехитрую аббревиатурочку разгадал сразу же, чем, помнится, по-хорошему порадовал и даже больше того - обнадежил свою домохозяйку. Хотя - чего уж тут такого хитрого: ну, Да-здра-пер-ма - то бишь - Да здравствует Первое мая, день солидарности всех трудящихся. Элементарно. Другой вопрос, о какой солидарности шла речь - о нашей, земной - международной и крепко замаранной поляками или же об ихней - межрегиональной, да к тому же еще - не всех стран, а всех родов войск. Но это уже, повторяю, совсем другой вопрос. К тому же - чуть ли не политический...

Итак, Даздраперма. Подруга семьи с хорошо закодированной, в отличие от имени, фамилией. Она звонила рано, в 17.30 по местному.

- Па-адъем! - орала она в трубку веселым басом. - Подмыться, побриться, заправить коечки, проветрить помещение!

И, заржав, давала мне, бывшему радисту, АС - ждите - на двенадцать часов.

Так он и начинался - почитай что каждый день нашей с Идусиком совместной жизни - с ее по-армейски незатейливых напутствий.

По вечерам - ровно в 5.30 - она являлась к нам лично - крупная (куда там Ляхиной!), горлопанистая, пахнущая казармой и тринитротолуолом, всегда почему-то в мокрой, точно на улице шел дождь, плащпалатке, в каске, в кирзовых, с налипшими кусками глины, сапожищах.

Она бухала чугунным своим кулаком во входную дверь, крючочек, естественно, не выдерживал. Даздраперма без предупреждения вламывалась в нашу спальню: "Здравствуйте, посрамши! А вот и я!.." Мы с Идусиком, застигнутые врасплох, вскакивали, как по тревоге! - два-раз! - и вот мы уже бежим, бежим, взявшись за руки, как дети, на Литейный в Дом офицеров, то есть, прошу прощения, - я хотел сказать в Дом сержантов и старшин. Я, в полосатой пижаме, как коренник - посредине, они - пристяжные мои - по бокам. Слева - Идея Марксэновна в революционном кожанчике, в розовой косыночке, с антикварным маузером на бедре, слева - жопа Даздраперма вечно со своими хамскими подмигами, с подтыкиваньями в бок локотком, неущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос выбеленная, как Мерлин Монро, пергидролем.

С 5-ти до 3.50-ти шли теоретические занятия на ВКСВГ, то бишь на Высших Курсах Строителей Военного Гуманизма. По окончании лекций на сцену выносили "Панасоник" и в качестве иллюстративного материала смотрели по "кабелю" бездуховную американскую кинопродукцию: всяких там "Рейнменов", "Блейдраннеров", тьфу, ведь и не выговоришь! - "Терминаторов" и прочих "Крестных отцов". Между прочим, именно там, в Тартаристане, как я назвал этот, параллельный нашему Мир Четвертой Пуговицы, именно там я наконец, и посмотрел все до единого фильмы про Джеймса Бонда.

Вспоминаю дусика из Военно-Спиритуалистической Академии. Господи, в чем и душа держалась, а ведь так, помню, пронял меня, что до сих пор не могу опомниться. Лекция его называлась: "Клиническая смерть как способ ноль-транспортировки в иные, лучшие миры".

Когда он закончил, мы все - а надо заметить, что кроме нас в тот день в зале находился весь старшинитет Северо-Западного Оборонительного региона, - так вот, когда он дочитал до конца, все мы в едином, можно сказать, порыве вскочили с мест, бурно и продолжительно аплодируя. Началась стихийная запись на фронт.

У выхода этому профессору кислых щей стало вдруг дурно. Бог его знает от чего - может, от духоты, может его, хиляка, малость помяли в толкотне. Не знаю. Но стервь Даздраперма и тут не упустила случая сунуть мне локтем в печень и торжествующе заявить:

- Знай, говнюк, наших! Это у него голодный обморок! Как у Цюрупы! - И она, зараза, больно куснула мое левое ухо и захохотала.

И ведь накаркала, ворона мокрая!..

После переклички начались танцы. Даздраперма сходу объявила "белый" и, вытащив меня на средину зала, учинила форменную ламбаду. И вот, когда во время финального па я, запрокинутый, оказался на ее могучем бедре, когда музыка смолкла, а восторженные зрители, обступившие нас, еще не отошли от столбняка, в животе моем опять заурчало...

Спазм был нечеловечески долог и звучен.

- Отс-ставить! - прошипела Даздраперма и с очаровательной улыбкой перебросила меня на другое колено. Увы, увы!..

Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплексами. Всю жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в детстве я буквально места себе не находил из-за того, что отец мой был не советский простой, как, скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не адмирал да еще к тому же - второго ранга! С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной, нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О, кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей, нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса... А уж когда вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной премией - аж запил со стыда...

Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к стенке, рявкнула:

- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не слыхивала! - когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверканием очей, - я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздраперма, дурында вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной своей зажигалочки, по-хамски прикурила от моего пылающего лба.

Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступили порог, позвонил вдруг Ричард Иванович.