Достопамятное жизнеописание Его Величества Абрагама Тонелли - Людвиг Тик

Недолго пробыл при дворе, как разгорелась довольно значительная война, ибо соседние народы вторглись в империю, разоряли деревни и крепости, словом, причиняли большой вред.

Император в то время совсем растерялся.

Он собрал большой совет из самых сведущих и искушенных мужей, к коим был причислен и я. Ну, все ратовали за мир, ибо всем недоставало мужества, я был единственным, кто стоял за войну, также обещал предводительствовать армией и вызвался наголову разбить врага.

Мне, было, сперва не хотели доверять, однако склонил их своими увещаниями к тому, что меня назначили фельдмаршалом.

Приметил, что солдаты исполнены отваги и не медля вступил в неприятельские пределы.

Скоро дело дошло до сражения, в котором неожиданным образом и к моей великой радости я и впрямь одержал победу, хотя доселе это было всего одно мое обещание. Не поленились вступить на неприятельскую землю, завоевали крепости и города, оставили в них гарнизоны и, увенчанные славой и честью, возвратились в Аромату.

Жители выбегали навстречу с громоподобным «виват!». Император обнял меня; все глядели на нас и не могли наглядеться. В такой чести я еще никогда не был.

Пришло время и мне второй раз в жизни узнать любовь. А именно: сердце мое пленила прелестная дочь императора. Посему впал в меланхолию, повесил нос и даже порой был груб с самим монархом. Он сразу догадался, что мне чего-то недостает. Часто спрашивал о причине, однако я всегда отмалчивался, ибо весьма его страшился.

Наконец собрался с мужеством и признался ему в своей любви, заливаясь слезами восторга и скрежеща зубами. Император увидел, что со мной шутки плохи и обещал руку дочери, ежели я ему уступлю жемчужину.

Принужден был раскусить и сей горький орешек, ибо жемчужина была мне донельзя люба, да и прекрасную принцессу заполучить в супруги очень хотелось. В самый тот день, когда я выдал жемчужину, мне была вручена невеста и устроено столь великолепное свадебное торжество, что мои теперешние подданные и посейчас еще о нем вспоминают.

Тесть подарил мне также несколько отборных герцогств, в коих я мог без хлопот получать пропитание.

Зажил в свое удовольствие в приватном звании.

Мой увенчанный славою тесть заболел, через что я получил сериозные виды на корону в Аромате, ибо был ему ближайший наследник. Посему загодя приступил к изучению государственного искусства, а также своих подданных. Тут мне весьма кстати пришлись те штудии, коим я уже прежде предавался в трактирах.

Император опочил, и я в самом деле взошел на трон. Прямо потерял голову, когда в первый раз подписал «Божию милостию». С тех пор мне обеспечен кусок хлеба, а к тому же еще любовь и обожание верных подданных. Вот уже постарел и поседел, а все еще счастлив, пишу эту правдивую историю ради препровождения времени, ибо не знаю, что мне еще делать, а также дабы показать свету, что всякое основательное намерение в конце концов достигает осуществления. Это – истинно и непреложно. Слава богу, обладаю еще славным аппетитом и уповаю сохранить его до самой блаженной своей кончины. Идеальные грёзы моей юности исполнились. Это удел немногих.

Сим и заканчиваю свою историю.

Конец третьего и последнего отделения

Приложение. Э. Т. А. ГОФМАН. НОВЕЙШИЕ СУДЬБЫ ОДНОГО ДИКОВИННОГО ЧЕЛОВЕКА

Не столь давно в здешнюю гостиницу, именуемую «Hôtel de Brandenbourg»[13] завернул чужестранец, который по своей внешности и повадкам с полным правом мог быть назван немного странным. Мал-малехонек и притом еще из худых худой, коленки заметно вывернуты вовнутрь, а ходил он по улицам или, скорее, припрыгивал с куриозным и, можно сказать, неприятным проворством, одетый ни на кого не похоже и платье самого необычного цвета, к примеру лилового, чижиково-зеленого и т. п., которое, невзирая на его худобу, сшито было слишком узко, а в довершение всего малюсенькая круглая шляпа с блестящей стальной пряжкой сидела совсем криво, свисая на левое ухо. Причесывать и пудрить себя Малыш приказывал неизменно каждый день, и самым красивым манером, а его мягкая студенческая косичка девяностых годов была заплетена по моде, обличающей бурного гения (смотри у Лихтенберга о студенческих косицах и т. д.)[14]. Далее, Малыш был чрезвычайный лакомка; он приказывал готовить ему самые вкусные блюда и ел и пил с непомерным аппетитом. А когда досыта наестся и напьется, то его рот превращался в подобие ветряной мельницы или фейерверочного колеса. Одним духом болтал он о натурфилософии, редкостных обезьянах, театре, магнетизме, новоизобретенных болванках для чепцов, поэзии, компрессорных машинах, политике и множестве различных других вещей, так что довольно скоро было примечено, сколь набит он был ученостью и мог бы довольно блистать на литературно-эстетических чаепитиях. Вообще чужеземец был чрезвычайно искусен во всем, что касалось светской беседы, и когда случалось ему пропустить лишний стаканчик муската (вино, которое он предпочитал всем прочим), то впадал в приятное расположение духа и обнаруживал на редкость откровенный немецкий нрав, хотя и уверял, что принужден кое-что скрывать, по причине Китая, где он прошлым летом увяз с одним дельцем, однако надеется ловко из него выпутаться. И хотя не желал сказать напрямик, какой он веры и кто по имени и званию, все же в благодушные минуты проскальзывали у него кое-какие важные признания, которые, впрочем, снова задавали новые неразрешимые загадки. Так, к примеру, он намекал, что еще будучи искусником в некоем художестве, доставлял себе роскошное пропитание, а потом таинственным образом достиг весьма высокого поста, который всякому доставлял куда больше, чем кусок хлеба насущного. При этом разводил руками, словно хотел снять с кого-либо мерку, каковую пантомиму он чрезвычайно любил и охотно повторял, а притом кивал с загадочной миной по направлению к Арапской улице, полагая, что, ежели пойти по ней вниз и так двигаться все вперед и вперед, то под конец выйдешь на обсаженную по обеим сторонам кустами ежевики небольшую проселочную дорогу, которая, оставив по левую руку Кохинхину[15], прямехонько выведет на большой луг, а, перейдя его, попадешь в превеликое и преизящное государство. И он то уж хорошо знает, кто там был в свое время прославленным императором и повелевал чеканить изрядные золотые монеты. А притом крошечный чужестранец побрякивал золотыми в кошельке и посматривал с эдакой хитрецой, что могло взойти на ум, уж не был ли помянутый император за лугом, чего доброго, не кто иной, как он сам.

И по правде, лицо его, обыкновенно сморщенное, как намокшая перчатка, порою разглаживалось, как солнце, так что у него во взоре появлялась некая благосклонность, которою высокие особы частенько долгое время довольствуют целые толпы бедняков, а с золотыми монетками, которых у него была уйма, тоже дело обстояло не так просто. Чеканка была такова, что ее нельзя было отнести ни к одной мыслимой рубрике иностранных денег. На одной стороне находилась надпись, которая казалась почти китайской. А на оборотной на щите, покрытом тюрбано-подобной короной, помещен крылатый ослик. А посему хозяин гостиницы не хотел принимать в уплату эти неведомые никому монеты, покуда Генерал-вардейн монетного двора господин Лоос[16] не уверил его, что золото сказанных монет столь чисто, что чеканить из него деньги можно только из чванства.

А если бы и впрямь хотели принять его за путешествующего инкогнито азиатского властелина, то и тут в свою очередь наталкивались на кричащие противоречия в его повадках. Частенько имел он обыкновение высоким визгливым голосом горланить песни, не очень-то принятые в благородном обществе, как например: «Под вечер, под вечер с получки недельной», или «В Берлине, в Берлине, где липы цветут», или «Портняжке приспичило в Панков попасть» и т. д.[17]

Также влекло его с неудержимой силой посещать известные танцевальные залы, где веселятся с расфуфыренными девицами. Оттуда его обыкновенно вышвыривали со стыдом и срамом, ибо, кружась, он никак не мог попасть в такт и портил фасон яично-желтых шнурованных башмаков самой поворотливой кухарке. Но что окончательно сломило его репутацию, так это, когда он на Жандармском рынке, в базарное утро внезапно, словно обуянный злым бесом, запустил руку в бочку с сельдями и, вытянув одну, стал поедать, приплясывая на одной ноге. Что толку, ежели он великодушно одарил разбушевавшуюся селедочницу крылатым ослом? Всяк поносил его, как беспутного человека, лишенного страха божьего. Погибла репутация, и тут не пособит ни один осел!

Спустя несколько дней после сего происшествия диковинный чужестранец также покинул Берлин. К немалому удивлению трактирщиков и всех тех, кто как раз в то время глазел из окошек, он отбыл в посеребренной сверху до низу карете, подняв пыль столбом.