Достопамятное жизнеописание Его Величества Абрагама Тонелли - Людвиг Тик

По прошествии некоторого времени было решено устроить охоту, на которую был приглашен и я. Дорогою с большим остроумием подшучивал над слугами, переодеваясь то птицей, то диким зверем, чем их весьма пугал.

На самой охоте мне не выпало особливой удачи, по той причине, что я все время стрелял мимо, вследствие чего должен был перенести немало колкостей от слуг, что меня до чрезвычайности уязвило, ибо в вопросах чести был издавна весьма щепетилен. Император потребовал, чтобы я убрался с глаз долой в человеческом виде, и уж лучше бы явился диким зверем, в каковом облике я ему любезнее. Мигом оказал послушание и стал бегать по лесу медведем вместе с другими зверями.

Мое усердие едва не обернулось большим несчастьем; ибо один из слуг, который был не очень-то ко мне расположен, прицелился в меня, и я услышал, как пуля прожужжала над самым моим ухом. То-то был страх!

Ну, и я не дал маху, а тотчас же в собственном обличье отправился к монарху и принес жалобу на такую низость. Он пришел в ужасное негодование; слуга утверждал, что у него и в мыслях не было в меня стрелять; все стряслось по неведению; он полагал, что это взаправдашный медведь. Принужден был удовольствоваться столь пустой отговоркой, так как ничего не мог привести в доказательство.

С тех пор стал немного побаиваться менять свой облик. Император, однако ж, повелел, чтоб никто из слуг не смел стрелять; он оставил это право себе одному; также никто из слуг не должен отваживаться иметь при себе заряженное ружье. После чего я немного собрался с мужеством.

Обернулся волком и прогуливался в лесной чаще. Стояла вправду славная погода, а я сызмалу был чувствителен к красотам натуры. Однако ж помышлял также и о том, чтобы не только бродить в праздности, а и соблюдать пользу; сгонял всех вспугнутых зверей навстречу своему всемилостивейшему монарху, чтобы тем сподручнее было ему в них стрелять. Моя предупредительность была благосклонно замечена; и так прошел целый день.

На обратном пути снова дразнил слуг, принимая различные обличья, чем почти всех их порядком против себя озлобил. Но человек моих достоинств никогда не принимает во внимание, что думает о нем простая челядь.

Таково уж определение судьбы, что наивысшее благополучие человека никогда не длится слишком долго; увы! сие случилось и со мною. Так славно растолстел и так скоро опять пришлось сойти с тела.

Император задал большой пир всем слугам, к которым на сей раз и я дозволил себя причислить. Вино и всякая снедь были там в превеликом изобилии. Мы все оказали им честь, особливо же я, который почитал себя в этом обществе самым именитым. В скорости я почитай что захмелел и так запанибратствовал с этой недостойной челядью, что стал с помощью своего корешка вытворять перед ними всякие кунстштюки. Могло бы к тому времени уже наскучить.

Негодяи заприметили корешок, и когда я заснул мертвецким сном (у меня едва хватило памяти, чтобы снова обратиться в человека), то один из этих ракалий тайно похитил у меня корешок и бросил в речку. После чего разбежались до домам, оставив меня досыпать в трактире.

Пробудился лишь на следующее утро и был в испуге, что уже поздно, а я столь долго не видел моего императора. Тотчас же отправился ко двору.

Все сидели за столом, и монарх уже изъявлял желание видеть мое искусство и по этой причине был разгневан, что я так поздно явился. Мне надлежало тотчас же превратиться в лошадь, и я был рад и готов это исполнить, но, сколько ни силился, ничего не помогало, я все оставался человеком. Сперва я оглядел самого себя, полагая, что мне это мерещится спьяну, но так как отчетливо видел на своих ногах пряжки, то уже не приходилось сомневаться.

Пошарил в кармане и тут только приметил пропажу корешка. О как принялся я вопить и кричать! Император сперва подумал, что это все мои художества, и сказал, что то-де славно, но все же я не должен мешкать и превратиться в лошадь. На что я открыл ему свое бедственное положение, что у меня похитили корешок, и принялся снова вопить. Тут он испугался и вознегодовал. Я не знал, куда подевалась моя голова, ибо никак не мог стать скотиной.

Один из придворных, давнишний мой завистник, сказал: все мое искусство было лишь суетное обольщение, а корешок – это лишь пустая отговорка. Время мое миновало, и потому я ничего и не могу совершить.

Император поверил всему, что наговорил этот осел, и распалился на меня ужасным гневом, что я до сих пор осмеливался напускать ему туман в очи, тогда как на самом деле тут ничего не крылось. Он сказал мне без обиняков, чтобы я проваливался из его замка и никогда больше не попадался ему на глаза.

Челядинцы со смехом выставили меня за дверь. Привратник схватил кнут и огрел меня на прощанье; и так я, злосчастный, оставил Турцию и не хотел бы больше ее видеть ни одним глазом.

Конец первого отделения

ОТДЕЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Так пошло прахом мое превеликое счастье, и все было потеряно. Я долго не мог опамятоваться, когда столь неожиданно был изгнан из Турции. Часто размышлял над учением о душе, из опыта почерпнутом, полагал, что все эти сверхъестественные вещи были всего навсего естественным сном, и уж, разумеется, натура изобилует такими таинствами, которые находят совершенно естественное объяснение, однако же разум наблюдателя останавливается перед ними в недоумении. Я размышлял по всякому и о корешке, и его диковинная сила и свойство порой казались мне преуморительной химерой. Часто впадал в идеализм, представляя себе, что вся действительность одно лишь дурацкое мое воображение; ибо с тех пор довелось мне читывать в книгах, что и впрямь есть люди, которые совершенно особливо существуют в свете только для самих себя, и все остальное равным образом вращается вокруг них только в их фантазии[4]. Ударился в сие пагубное лжеучение, и полагал, что могу, часом, принадлежать к этой удивительной секте. Когда же я вновь взирал на обступившие меня со всех сторон деревья и давал себя знать мой голодный желудок, то видел, что не прав.

Снова странствовал на удачу и потерял всякую охоту к работе. Так легко может статься со всяким, особливо ежели кто, вроде меня, был избалован художнической жизнью; я же донельзя пристрастился к искусству, так что мое ремесло казалось мне чем-то низменным. Дошло до того, что был принужден нищенствовать, дабы снискать пропитание. В сих обстоятельствах не малые претерпел неудобства.

Так дошел до самой Сибири, где жестокая стужа. Там мне опостылело просить милостыню. Снова сунулся к портным в намерении продолжать свое ремесло; но никто не помышлял дать мне работу. При том узнал (и увидел воочию), что в этих местах носят меха, которые я не умел шить. Все это из-за стужи. Так впадал во все большую нужду. А вдобавок в это время по случаю войны набирали множество солдат, так что опасался попасть в рекруты, перед чем с самой колыбели испытывал большой страх. В сих обстоятельствах не знал куда и податься.

Так все дальше и дальше углублялся в Сибирь и под конец решил предаться отчаянию. Однако, малость одумался и рассудил, что то будет последнее мое прибежище. Несчетное число раз выдергивал я различные корешки и пробовал, не смогу ли в кого-нибудь превратиться: но все тщетно.

Однажды вечером добрел до постоялого двора и был так утомлен, что не мог и шагу ступить далее. Я обратился к хозяину, но, быть может, внешность моя представилась ему не совсем казистой, ибо он не хотел меня пустить, сказывая, что все уже занято постояльцами. Я тоже слышал, как они веселились и стучали кружками, что побудило во мне удвоенное желание сюда завернуть. Хозяин по началу вовсе не хотел добром поговорить со мною, так что даже дошел до того, что захлопнул дверь перед самым моим носом, а это меня весьма ожесточило, и я стал еще настойчивее в своих просьбах.

Наконец, он умягчился и посулил место на лежанке, где я мог и переночевать. Мне его предложение как нельзя пришлось по душе, и я последовал за ним в горницу, где ублажил себя водкой и пивом такою мерою, что приступил к хозяину с прилежными просьбами все же отвести мне постель, ибо за свое странствование долго был принужден обходиться без подобных удобств. Обозвал меня ослом и невежей, который никогда ничем не доволен; и при всей такой грубости некоторым образом был прав. Тут я завел совсем иной дискурс и ввернул в беседе, что мне уже однажды привелось быть фаворитом короля и императора, чем привел хозяина в такое изумление, что он с необычайной жадностью стал внимать моим рассказам.

Тут он запел по-иному и признался, что у него есть в запасе еще постель, но не смеет предложить ее ни одному добропорядочному человеку, ибо комнату, где она стоит, посещает призрак в облике кошки. На что сказал, ежели он только предоставит мне постель, то готов свести знакомство и с этим призраком; самому частенько приводилось быть кошкою и уж знаю, какое тут словцо надлежит молвить, так что мне нечего страшиться. Кошка, мол, полезное домашнее животное, и приводил тому подобные забавные и остроумные доводы; ибо думал, что хозяин наговаривал все для того только, чтобы меня напугать. Так как хозяин уверился в моей необычайной отваге, то и отвел меня в эту сумнительную комнату.