Цветочки Александра Меня. Подлинные истории о жизни доброго пастыря - Юрий Пастернак

Александр Зорин

Учился Алик посредственно. На школу смотрел как на казарму, окончанию – 1953 год – радовался как избавлению. В школе на уроках – читал. Проделал дырочку в крышке парты – и читал. Фаррара[11], например. Сидел, между прочим, не на последних партах, учитель вряд ли мог не заметить его отсутствующего присутствия, однако как бы не замечал. Учителя были, конечно, разные… Математик считал его безнадёжным двоечником и любил выговаривать вслух: «Садись, Мень, ты – дурочкин…»

В день смерти Сталина, утром, Александр пришёл к своей знакомой, дочери критика Альтмана, за которой ухаживал. Она жила в Лаврушинском переулке. Открыли дверь чекисты с наганами. В доме проводился обыск по всей устрашающей форме. На звонок вышла дочь, и вместе с Александром, не задерживаясь и, главное, не будучи задержаны, они выскочили на улицу. Небывалый случай. Выпустить из квартиры, где идет обыск, кого-нибудь, да ещё не задержать пришедшего в эту квартиру… Возможно, чекисты были потрясены событием, только-только объявленным по радио.

Юноша и девушка шли по траурному городу. Она плакала – не могла сдержать слёз. Он пошутил: «Наверное, прохожие думают, что ты оплакиваешь смерть вождя». В шутке была ирония в адрес умершего, которую мало кто мог позволить себе в тот день.

Анатолий Четвериков

На четвёртом курсе на Иркутскую пушно-меховую базу приехала группа студенток-практиканток товароведческого факультета бывшего МПМИ. Конечно, с большей охотой ехали те, у кого в Москве была любовь с охотоведами. Приехала к Алику и Наташа Григоренко. Вскоре они обвенчались, и Наташа стала преданной женой на всю оставшуюся жизнь, готовой в трудную минуту подставить своё хрупкое плечо. Это была удивительно красивая пара.

В конце пятого курса у Меней родилась дочь. Наташа жила у родителей под Москвой, в Семхозе. Алик был на практике. Прошёл он её хорошо и написал отличный отчёт. Но у Наташи неожиданно пропало молоко, и Алик на три дня «опоздал с практики в институт». Многие опоздали и на больший срок. Но объяснительную потребовали только с Алика.

Последней каплей в «деле Меня» была роковая случайность. Вот как её описывает Валентина Бибикова:

«Как-то вызвал меня декан и спросил, почему Меня второй день нет на занятиях? Я тут же лихо соврала, что Алик болен: температура тридцать восемь, озноб – кошмар! Свиридов улыбнулся: оказывается, Алик улетел на два дня в Москву по каким-то церковным делам (на самом деле заболела дочка). И надо же такому случиться: в самолёте с ним летела проректор института (люто ненавидевшая охотоведов) и видела его… И вот тогда-то и была вытащена на свет его объяснительная записка об опоздании с практики. Появилась докладная декана, на которую ректор наложил резолюцию: “Считаю невозможным дальнейшее пребывание т. Меня в числе студентов института”. Алика исключили. Мы скандалили, доказывали, что делать этого нельзя, что он талантливый биолог, и уже напрямую говорили, что если его исключат, он уйдёт служить в Церковь, а сдаст госэкзамены – пойдёт работать охотоведом. Мы говорили, что партийные руководители, борясь с влиянием Церкви, должны уводить от неё, а не толкать туда. Всё впустую. Нас не слушали. Теперь, умудрённые долгой жизнью, мы понимаем, что декан и ректор отнюдь не были кровожадны. Скорее всего, не было у них желания любыми средствами сжить со свету юношу-пятикурсника. Им приказали – они нашли способ. Время было такое: ослушаться было нельзя».

Провожала Алика в Москву большая толпа: обняли, расцеловали, похлопали по спине, и он уехал навстречу своей богоугодной деятельности. Мы стали взрослыми, и расправлялись с нами уже по-взрослому.

Органы не могли оставить Алика без внимания и пытались воздействовать на преподавателей, уговаривая их завалить его на экзаменах. Преподаватели охотфака отказались. Попытку выполнить указание органов предприняла кафедра исторического материализма, но и она не увенчалась успехом. Алик спокойно, толково и полностью ответил на экзаменационный билет. И тут ему задали провокационный вопрос о его убеждениях. На билет Алик отвечал пять минут. Свою точку зрения на философию он излагал полтора часа. С ним пытались спорить. Но выстоять против его доводов не смогли и всё же поставили «тройку». Алик спросил:

– Три за знания или убеждения?

– За убеждения, за них вам следует поставить двойку!

– А я думал, это экзамен знаний!

Всё это вызвало негодование охотоведов, которые пошли скандалить в ректорат и требовать переэкзаменовки для Александра Меня. Ректорат вынужден был уступить. На экзамен явилась целая комиссия, включая представителей райкома. «Валили» всем дружным коллективом, но ничего не вышло. Мень знал больше, чем все они, вместе взятые. Он знал первоисточники, изучив, в отличие от них, не только Маркса, Энгельса, Ленина, но и Гегеля, Мальтуса, Вольтера, Соболева, Вейсмана и многих других. Члены комиссии выглядели полными дураками. И тем не менее Алику поставили «три». К государственным экзаменам он допускался. Завкафедрой военного дела категорически отказался исполнять указания органов. Я случайно столкнулся с ними во время беседы и услышал, как полковник сказал: «Получит то, что заслуживает!» И этот экзамен Алик сдал хорошо.

Реакция студентов была единодушной. Валентина Бибикова вспоминает: «Это его дело, а мы его всё равно любили. Пожалуй, к нему стали относиться даже теплее. И не потому, что верующий, а потому, что умнее и целеустремлённее. К тому же появилось желание прикрыть его от опасности – к этому времени мы стали особенно дружны. Он никогда не проповедовал среди нас религию, но перестал скрывать, что верит. Мы так и остались атеистами, хотя кое-кто из журналистов и утверждает, что весь охотфак вместе с преподавателями стройными рядами пошёл за Менем в церковь. В церковь с охотфака пошёл только Глеб Якунин». Вообще «прижать» Александра на чём-либо было трудно. Учился он хорошо, прогуливал меньше других, религиозную пропаганду среди студентов не вёл, видимых учеников-последователей не имел. «Прижать» его не терпелось, но удалось это лишь на пятом курсе.

Алик Мень, прибыв в Москву, посетил патриарха Алексия I, который хорошо его знал и уважительно относился к нему. Вскоре, 1 июня 1958 года, Александр был рукоположен в дьяконы и направлен в церковь Покрова в селе Акулово. Для нас же он на всю жизнь остался Аликом Менем – родным человеком, добрым, весёлым, верным другом. Мы закончили обучение в институте, приобрели специальность и разъехались по стране.[12]

Штрихи к портрету

Как великолепен человек, если это человек настоящий!

Светлана Александрова

Много лет назад, когда отец был ещё молодым человеком, я сказала ему:

– Отец, вы похожи на Иосифа Прекрасного.

– Совсем нет, – быстро ответил он, – это совсем другой сюжет: я не ссорился с братьями, и меня не продавали в рабство в другую страну.

– Да, это так, но я имею в виду не сюжет, а духовную, внутреннюю суть Иосифа: он был несметно богат духовно в то время, когда все вокруг были бедны и голодны. И вы несметно духовно богаты, когда почти все мы духовно голодны.

В природе отца всегда было что-то быстрое, мгновенно-быстрое, львиное, рыкающее, проявлявшееся, когда он обращался к высшему миру. В обращении же с людьми он был почти всегда мягок, милостив и бесконечно терпелив (за исключением случаев чрезвычайных). Так вот, в последние два года можно было зримо различать какую-то золотую гриву вокруг его физического тела – милостивый лев с золотой гривой. Отец Александр – лев рыкающий; на какие-то мгновения его глаза особенно широко открываются, и он ими зыркает. Да, зыркает. Я не знаю другого глагола, могущего передать то, что происходило. Конечно, слово «зыркать» содержит в современном языке по преимуществу снижающее разговорное значение. Но отец именно зыркал – в каком-то высшем и тайном смысле. Он был зрячим и переводил свой зрак с Высшей реальности на нас, как бы получая поручение прямо Оттуда. Он говорил проповедь, в которой каждый находил ответ на вопрос, с которым сегодня пришёл в храм. Все были едины – и Христос стоял посреди нас.[13]

Светлана Домбровская

Ошеломляющая гармония его облика ещё не осознавалась мной, когда я заворожённо, не поворачивая головы, одними глазами, следила за ним, почти подглядывая. А не смотреть на него не было никакой возможности: он был таким разным, и его было так «много»… Но обо всём этом я подумала позже, возвращаясь в Москву и дома. А сидя здесь, на скамейке у храма, только бездумно и неотступно следила за каждым передвижением отца Александра. Двигался он не быстро, а стремительно и легко, и все движения его при этом не были ни резкими, ни суетливыми, а напротив – чёткими, твёрдыми и плавными. Ощущение невидимого упругого парения усиливалось ещё и благодаря развевающейся рясе и тем, как отец поддерживал-поддёргивал её рукой, будто подгоняя за собой. И ещё я заметила, что и сидящие на скамейках, и те, кто как-то свободно, вольно ходил по дворику, и стоящие небольшими стайками – все поворачивались в сторону отца Александра, даже если он только что отошёл от них. И вообще, когда он передвигался от одного к другому по дворику или шёл с кем-то под руку вокруг храма – было ощущение, что всё устремляется следом за ним: у ног его вихрилась мягкая тёплая пыль, ветки отцветшей сирени над скамейками вдруг начинали шумно раскачиваться и словно бормотать о чём-то, а гибкие, низко клонящиеся ветви берёз тянулись за только что мелькнувшей белой рясой…