Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение] - Борис Братусь

Если вдуматься в эти слова, то они представляют, по сути, смертный приговор для научной психологии личности, которая построена как раз на «подслушивании» и «подсматривании», на стремлении к получению «заочной правды». Редакторы хрестоматии этой опасности не усмотрели и в предисловии к извлечениям из М. М. Бахтина, напротив, лишь подчеркнули, сколь «глубоко гуманистичен… протест против „овнешняющего“ и „завершающегося“ определения личности».[36]

Опасность внедрения такой безоговорочной трактовки (напомним, что речь шла об учебном издании для широкого пользования) была замечена А. В. Петровским, «Трудно найти, — писал он в специальной заметке по этому поводу, — другое столь сильно и лаконично выраженное обвинительное заключение, предъявленное детерминистской психологии, которая в своей экспериментальной практике, минуя интроспекцию, пытается получить (подсмотреть, предсказать, определить) эту заочную правду о личности другого человека, исследуя как раз то ее „вещное“ бытие, которое Бахтин объявляет „унижающей и умертвляющей ложью“.»[37] Далее А. В. Петровский утверждал, что как раз при опоре на «вещное бытие», только принимая его реалии, возможно объективное познание личности, в том числе и «диалогическое проникновение в ее глубины». Этим утверждением, при всей несомненной авторитетности его автора, не снималась, однако, главная проблема: если возможна «заочная правда о личности» (а это, действительно, необходимое условие научности психологии), то какова должна быть эта правда, чтобы она согласовывалась, не противоречила трансцендирующей, не имеющей фиксированных границ природе человеческого развития?

Решение спора возможно, на наш взгляд, только при условии разведения, различения понятий «человек» и «личность». Отечественная психология, сделавшая столь много для различения понятий «индивид», «личность», «характер», «индивидуальность» и т. п., прошла почему-то мимо этого, столь принципиально важного вопроса. Между тем то, о чем говорит и на чем настаивает М. М. Бахтин, относится, прежде всего, к общему понятию «человек». Выше уже приведенных слов, послуживших основой спора, он пишет; «Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А».[38] Эти слова целиком согласуются с пониманием человека как бесмасштабного существа, трансцендирующего свои границы, не поддающегося конечным определениям и т. п. Аппарат психологической науки не может и не должен быть применен здесь непосредственно. Другое дело — личность с позиций психолога. Она может быть, на наш взгляд, понята как особый психологический инструмент, орудие, принадлежащее, служащее человеку, как и другие психологические орудия и инструменты.

Вспомним расхожий в психологии афоризм: «Мыслит (или запоминает) не мышление (или память), а человек». Также и бытийствует не личность, а человек. Если начинает мыслить мышление или запоминать память, то это либо патология, либо мука, выход орудия из-под власти. Это касается и остального, включая и характер, и личность. Каждое из подобных образований может претендовать на роль главного и целого. Например, характер в подростковом возрасте, подсознание при невротическом развитии. Наиболее тонкая и современная подмена — подмена человека личностью, попытка выведения из нее самой оснований человеческой жизни, некий персоноцентризм, успешно насаждаемый и психологией.

Но в чем тогда видится специфика личности как психологического инструмента? Вспомним, что человек единственный из всех живых существ не принадлежит своему роду по факту рождения. Ему надо человеческую сущность присвоить, «выделаться в человека». По меткому слову немецкого философа Гердера, «человек первый вольноотпущенник природы». Дарованная ему свобода означала одновременно и неизбежно лишение его защищающих и поддерживающих инстинктов, т. е. сложных и автоматизированных систем действий, разворачивающихся в ответ на пусковые раздражители. Формирование и самостроительство в себе человека, сама способность и возможность такого самостроительства подразумевают наличие некоего психологического орудия, органа, постоянно координирующего и направляющего этот невиданный, не имеющий аналогов в живой Природе процесс. Этим органом и является личность человека.[39]

Таким образом, личность как специфическая, не сводимая к другим измерениям конструкция не является самодостаточной, в Себе самой несущей конечный смысл. Смысл этот обретается в зависимости от складывающихся отношений, связей с сущностными характеристиками человеческого бытия. Иначе говоря, сущность личности и сущность человека отличны друг от друга тем, что первое есть способ, инструмент, средство организации достижения второго, а значит, первое получает смысл и оправдание во втором. Поэтому, возвращаясь к дискуссии вокруг слов М. М. Бахтина, мы можем утверждать, что личность как психологический инструмент может «овнешняться», о ней можно говорить «заочно» и это отнюдь не противоречит трансцендирующей, изменяющейся природе человека. Что касается неизбежно возникающего расхождения, пропасти, противоречия между «вещным» (конечным) и «смысловым» (потенциально бесконечным), то оно в свете сказанного не есть препятствие объективному познанию личности, обходить которое надо возвеличиванием осязаемого «вещного» в ущерб неясному «Смысловому» (в противовес «понимающей психологии», экзистенциальным подходам или литературоведческим толкам о превалировании второго над первым). Следует не избегать, не маскировать это противоречие, а, напротив, выделить и зафиксировать его как первую объективную данность. Конечно, задача психолога тогда весьма усложняется — он должен уметь соотносить личность с тем, что бесконечно ее больше, соотносить определенное неопределяемое, с тем, что неопределенно и неопределимо, но именно это соотнесение, напряжение, разность потенциалов есть важнейшее условие существования личности, собственно то, что и придает этому существованию истинный смысл, энергию и масштаб.

Предложенное понимание личности ведет к существенному пересмотру целого ряда проблем и подходов. Например, проблему психического здоровья, нормы, нормального развития личности.

Определение нормы относится к числу, наверное, самых нелюбимых вопросов, которые стараются, по возможности, обойти. Когда же избегнуть этого уже нельзя, то все продолжает сводиться, в конечном итоге, либо к статистическим критериям (такой как большинство), либо к адаптационным, гомеостатическим (хорошая приспособляемость, уравновешенность со средой), либо к негативным критериям (пока явно не болен, то здоров) и т. п. Если приглядеться к этим критериям, нетрудно увидеть, что они пришли в психологию, главным образом, из дисциплин естественного цикла: так, из биологии, в частности, из физиологии пришли понятия адаптивности и гомеостазиса, из медицины — модели здоровья как отсутствие болезней и т. п. Будучи примененными к личности, эти критерии оказываются явно недостаточными, редуцированными, хотя при этом по-прежнему активно используемыми.[40]

Возможность качественно иного понимания нормы возникает тогда, когда мы разводим понятия «человек» и «личность», когда начинаем рассматривать личность как инструмент, орган, орудие обретения человеческой сущности. В этом случае характеристика личности, ее «нормальность» или «аномальность» будет зависеть от того, как служит она человеку, способствует ли ее позиция, конкретная организация и направленность приобщению к родовой человеческой сущности или, напротив, разобщает с этой сущностью, запутывает и усложняет связи с ней. Таким образом, понятие нормы приобретает иную адресность и вектор: не к статистике, адаптации и т. п., а к представлению о человеческой сущности, к образу человека в культуре. Другими словами, проблема нормального развития личности ставится в зависимость от проблемы нормального развития человека. Последнее, в самом общем виде, понимается как такое развитие, которое ведет к обретению человеческой сущности, к соответствию своему понятию — понятию человека.

Здесь, однако, возникает серьезная трудность: ведь даже если психолог и согласится с таким представлением, как ему реально применить его, иначе говоря, как от области предельных абстракций и положений перейти к уровню психологического понимания, к реально осязаемым, образным представлениям о сущностных характеристиках человека в мире. Следует признать, что в отечественной психологии подобный переход, философско-психологическое развертывание представлений о человеческой сущности в достаточной полноте дано только у С. Л. Рубинштейна в его последней работе «Человек и мир»,[41] хотя отдельные замечательные размышления на эту тему, разумеется, есть и в сочинениях Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, Б. М. Теплова, П. Я. Гальперина и других классиков отечественной психологии. Конечно, со времени написания данной работы (1958–1960 гг.) ряд оценок и ракурсов, взглядов изменились, но главная, на наш взгляд, путеводная нить осталась: центральной, смыслообразующей характеристикой человека является способ его отношения к другому человеку. Эта мысль присутствует у многих психологов, но у С. Л. Рубинштейна она была выражена с особой яркостью и глубиной: «…Первейшее из первых условий жизни человека — это другой человек. Отношение к другому, и людям составляет основную ткань человеческой жизни, ее сердцевину. „Сердце“ человека все соткано из его человеческих отношений к другим людям; то, чего оно стоит, целиком определяется тем, к каким человеческим отношениям человек стремится, какие отношения к людям, к другому человеку он способен устанавливать. Психологический анализ человеческой жизни, направленный на раскрытие отношений человека к другим людям, составляет ядро подлинно жизненной психологии. Здесь вместе с тем область „стыка“ психологии с этикой».[42]