Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение] - Борис Братусь

Борис Сергеевич Братусь

Русская, советская, российская психология

Конспективное рассмотрение

Памяти В. В. Лучкова

Предисловие

Всякая наука обретает конечный смысл лишь в соотнесении с проблемами человека. К психологии это относится в наибольшей степени, ибо она, по определению, претендует на познание столь значимого в человеке как его душа, психика. Исследования, гипотезы, выводы психологии необходимо связаны, подразумевают определенное понимание сущности человека. Причем они не только отражают, иллюстрируют это понимание, но и активно видоизменяют, строят и перестраивают его. Любой отрезок, эпоха в психологии — будь то увлечение психоанализом, появление бихевиоризма или советская психология — это, в конечном итоге, предлагаемые миру способы решения, восприятия проблемы человека, проблемы нравственности, общего назначения и смысла человеческой жизни. Впрочем, связь психологии и общих («проклятых») вопросов человеческого бытия остается пока отнюдь не очевидной для многих, если не большинства психологов, предпочитающих знать, думать лишь о своей узкой предметной области, рассматривая ее как замкнутое в себе движение, связанное в лучшем случае с логикой ближайших, смежных областей. Отступим пока и мы от категорического утверждения и представим сказанное в виде следующей гипотезы, требующей доказательства и подтверждения: общие проблемы человека, прежде всего вопросы его назначения, сущности, нравственности являются центральными, стержневыми для понимания истории и логики развития той или иной психологической системы или эпохи. Испытаем теперь эту гипотезу применительно к отечественной научной психологии, кратко и конспективно рассмотрев подданным углом зрения основные ее этапы.

I. ПОТЕРЯ ДУШИ

Начнем с русской дореволюционной психологии. Официальная дата рождения научной психологии относительно близка к нам по времени — это 1879 год, место рождения — немецкий город Лейпциг, лаборатория Вильгельма Вундта. Как принято было в цивилизованном мире, место наибольшего развития той или иной науки сразу привлекло ученых из других стран, приезжавших сюда учиться, работать, спорить, размышлять. Лаборатория Вундта стала в те годы такой точкой притяжения и, естественно, что она была полна учеников, стажеров, визитеров из разных стран. Далеко не последнее место среди них занимали русские посетители. Достаточно назвать громкие для русской науки имена В. М. Бехтерева, В. Ф. Чижа, Н. Н. Ланге, Г. И. Челпанова и др.

Бехтерев стал основателем первой в России Лаборатории экспериментальной психологии, открытой всего 6 лет спустя после вундтовской в 1885 году в городе Казани. Вскоре стали открывать Экспериментально-психологические лаборатории и другие ученики и стажеры Вундта: Ланге в Одессе, Чиж в Дерпте. Центральным, вершинным для всей дореволюционной психологии в России стало открытие в 1912 году в Москве (официальное торжественное открытие в апреле 1914 года) при Императорском Московском университете Психологического института имени Л. Г. Щукиной, построенного на благотворительные пожертвования известного купца С. И. Щукина (единственным условием пожертвователя было называние Института именем своей рано умершей жены — Лидии Григорьевны Щукиной). Основателем и первым директором Института стал профессор Московского университета Г. И. Челпанов. По общему признанию Институт был по тем временам самым большим и наилучшим образом оборудованным в мире. Это было вообще первое в мире здание, построенное специально, по особому проекту для психологического учреждения.[1]

В мою задачу не входит описание дореволюционной русской психологии, ее особенностей и достижений. Скажу лишь, что ее развитие шло в русле мировой психологической науки и занимало здесь достаточно передовые и почетные рубежи. Например, выпускаемый в 1907–1912 г.г. Бехтеревым журнал «Объективная психология» сразу переводился на немецкий, французский, английский языки и по общему признанию сыграл важную роль в истории психологии, в частности в формировании такого течения, как бихевиоризм.

Другой вопрос — как соотносилась русская дореволюционная психология с проблемой человека? Этот вопрос в контексте нашей темы требует специального рассмотрения, поскольку без этого нельзя в полноте понять и смысл последующего за тем советского периода.

Русская психология, как и вся тогдашняя мировая психология, строилась, исходя из естественнонаучных оснований и постулатов. Многие русские ученики и последователи Вундта были невропатологами, физиологами, психиатрами[2] и психология рассматривалась ими как область, на которую следует полностью распространить «естественнонаучный метод». Собственно, само рождение «научной психологии» обязано этому подходу. Ведь психология как знание, слово о душе — область древняя, тысячелетняя — часть философии, этики, теологии. Психология же, как наука, была вырвана из ослабевших рук философии и теологии, укрепившимся в XIX веке материалистическим, естественнонаучным мировоззрением.

На всю Россию прогремели работы И. М. Сеченова и, прежде всего, скандальная по тем временам брошюра «Рефлексы головного мозга», где мышление сводилось к физиологическим и рефлекторным процессам.[3]

Позже Сеченов опубликовал статью, в заголовке которой прямо стоял вопрос «Кому и как разрабатывать психологию?», Ответ Сеченова был совершенно однозначным — разрабатывать только физиологу, естествоиспытателю, и только объективными методами. Поэтому и психологические лаборатории того времени по своему оборудованию и виду часто не многим отличались от физиологических (кимографы, хроноскопы и т. п.). Впрочем, повторим еще раз, это не было спецификой русской психологии, но общим направлением того времени, ее духом — недаром Первый Всемирный конгресс психологов (созванный, стати, по инициативе русского ученого Ю. А. Охоровича) был назван Конгрессом по физиологической психологии (Париж, 1889 г.). Эпитет «физиологическая» весьма точно отражал суть тогдашней психологии.

Рождение психологии было связано с тем достаточно длительным процессом, который можно было бы условно обозначить как «снижение вертикали бытия человека». Человечество теряло ориентацию на предельную высоту христианских истин, совершался постепенный переход на важный, но более низкий уровень водительства — философию. Последняя долгое время определялась как «служанка теологии», что не было, как многие думают, столь обидным, речь шла ведь, в основном, лишь о реальных приоритетах, соотношениях уровней, определении выше- и нижележащего. Философия, отделившись от своей «госпожи», стала самостоятельной, но вскоре обнаружилось, что, утратив столь могущественное и благодатное покровительство, она с необыкновенной быстротой скатывалась к нищенскому состоянию и новой зависимости — на этот раз от воззрений, достижений и хода развития естественных наук. На сцену вышел позитивизм, прагматизм, т. е. философия без философии, ставящая в основание рассуждения результат позитивного научного исследования. Философия, гордо ушедшая от теологии, стала служанкой факта. Этот поворот ясно выразил Луи Пастер, который писал: «Дело совершенно не в религии, не в философии, не в какой-либо иной системе. Малосущественны априорные убеждения и воззрения. Все сводится только к фактам».

Такой взгляд, по сути, и был унаследован русской психологией. Это не значит, что не было других взглядов, ведь одновременно шло развитие и иной философии, связанной в России с именами B. C. Соловьева, Е. Н. Трубецкого, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка и многих других. Однако психология в качестве общих ориентиров избрала именно позитивизм, т. е. резкое снижение «вертикали бытия»[4] и устремилась в основном по этому пути. Причем поначалу ни идеалистическая философия, ни даже религия не отрицались вовсе, но как бы отдалялись, рассматривались как то, что не должно приниматься ученым во внимание. Челпанов писал в 1888 году: «Хотя психология, как обыкновенно принято определять ее, и есть наука о душе, но мы можем приняться за изучение ее „без души“, т. е. без метафизических предположений о сущности, непротяженности ее, и можем в этом держаться примера исследователей в области физики». При этом Челпанов не отрицал существования души или трансцендентность человеческого бытия, но разводил это со своими научными занятиями психологией. Существовал еще как бы некий зыбкий, истекающий по времени договор, компромисс между двумя линиями познания; общество и люди не выбрали окончательно, в качестве единственной ту или иную сторону, поэтому философский идеализм или личная вера в Бога могли вполне соседствовать, уживаться с сугубым материализмом в рамках научного мышления. Линия, граница идеализма и материализма была еще очерчена не так жестко — физиологизм касался, по-преимуществу, нижних слоев психики (изучение ощущений, восприятия), тогда как высшие слои — мотивы, эмоции, личность — оставались во многом во власти философского, чаще идеалистического, подхода.