Сын сатрапа - Анри Труайя

Когда настало Рождество, мы все еще были на причале. Конечно, отсутствие продовольствия не позволяло нам встретить рождение Христа по традиции за праздничным столом. Тем не менее нам сообщили, что вечером более сытный, чем обычно, ужин будет накрыт в общей столовой. Пообещили даже подать консервированные сардины и по куску «почти белого» хлеба на каждого. Несмотря на эту заманчивую перспективу родители предпочли встретить Рождество в кругу семьи в каюте, где мы были набиты, как те сардины, которые нам обещали подать на праздничный ужин в полночь. Чтобы украсить наш скромный стол, моряки «Афона» продали очень дорого плитки шоколада, который раздобыли у экипажа английского эскадронного миноносца, блокированного, как и мы, в порту. Праздничный вид каюте придавали еловая ветка, поставленная в бутылку, и две маленькие свечи, зажженные посреди стола. Приказ капитана запрещал спускаться с парохода даже на рождественскую службу. Мы в целях безопасности были в заключении на борту. «Боже! – повторяла мама. – Помоги нам! Дай нам покинуть Россию! Мы не просим ничего другого – пусть только растает лед!»

Через два дня лед начал таять, медленно открывая путь в кристальном плену, который недавно заточал рейд. Команда рабочих начала кирками освобождать пароход. Моряки разрубили топорами заледеневшие канаты, державшие судно прикованным к земле; в стальном разбуженном каркасе загудели машины; на муфтах шлюзов заскрежетали цепи, и «Афон», подняв якорь, медленно вышел в коридор темной сверкающей воды. Это было еще одно спасение in extremis[8], как и в Царицыне, только на этот раз не на Волге, а на берегу Черного моря. Пассажиров, одетых в костюмы арктических исследователей, собрали на палубе. Держась за руки мамы, я с восхищением смотрел на след, образовавшийся за корабельным винтом, который превращался в длинную дорогу, поднимая то тут то там глыбы льда. Чайки кричали над этим гигантским крушением. Когда мы обошли дамбу, мама и отец молча перекрестились. Они прощались с Россией. А я, не сознавая еще того, приветствовал Францию.

Рассматривая мою новенькую ручку «с золотым пером», я думал о том, что, если бы получил этот подарок на борту старого парохода «Афон», то не знал бы тогда, что с ним и делать. Только с приездом во Францию мною овладела страсть к сочинению. Кому, чему я был обязан этим необычным увлечением? Волнующему ли климату страны, которая была для меня чужой; дружбе ли с мальчиком, который, кстати говоря, ходил в другой, нежели я, лицей и жил в достатке в то время, как мои родители едва сводили концы с концами; чтению ли книг, которые мне не следовало бы еще знать; или же просто неудержимой потребности придать форму туманным вымыслам, рождавшимся в моей голове? Как бы там ни было, но я обновлю ручку, добавив несколько строчек к «Сыну сатрапа».

Я наивно верил, что золотое перо обогатит мои мысли и мой стиль. Однако скоро убедился, что оно вряд ли может мне помочь. Ручка не несет ответственности за бездарность писателя. Мне достаточно будет и простого пера во время моего сержантства, чтобы записать мысли на бумаге. Я почувствовал тогда некоторое недоверие к любым достижениям прогресса. И это недоверие со временем только усилилось.

Не помню теперь точно, по причине ли семейных визитов, которые пришлись на праздничные дни конца года, или из-за чего-то другого, но я два воскресенья не был на улице Спонтини. А когда снова пришел к Никите, он даже не спросил меня о причине долгого отсутствия и совсем не удивился, увидев у меня в руках рождественскую ручку. Мы принялись за работу, как будто оставили ее накануне. По правде говоря, наш пыл значительно охладел. Работа, которая недавно еще казалась захватывающей, была сегодня тяжела, как нудное дополнительное задание. Мы скоро поняли, что наше воображение на исходе. Никита думал о чем-то своем. Он машинально привинчивал и отвинчивал колпачок ручки, взгляд его то и дело перебегал от бумаги к двери. Он явно кого-то ждал. И я догадывался кого!

Как только Лили вошла в комнату, он оживился. Безразличное выражение лица осветила улыбка. А когда она спросила, на чем мы «остановились», поспешил прочитать последние написанные страницы. Она прослушала их снисходительно и сдержанно одобрила. Несколько слов, которые он сказал ей в благодарность за оценку «такую снисходительную и такую полезную», показались мне глупыми. Явно мнение невестки имело для него большее значение, чем мое. Я бы не удивился, узнав, что после того, как мы так радостно встретились во Франции, он стал немного скучать в моей компании. К счастью, с нами была Лили. Мы болтали о дожде и о хорошей погоде что, казалось, нравилось Никите больше, чем наши собственные споры по поводу «Сына сатрапа». Потом Лили увела нас в гостиную «на урок». Она танцевала с Никитой под звуки фонографа, а я, опустившись в кресло, смотрел, как они, не стесняясь, выставляли себя напоказ. Время от времени она предлагала мне занять место друга. Я из вежливости станцевал с ней фокстрот. И, ведомый ею, старался не сбиваться с такта. Однако на протяжении этого упражнения я не столько был занят мелодией, сколько вдыхал женщину. Я думал, что учился танцевальным па, однако познавал другое. Возвращаясь на место – наполовину довольный, наполовину разочарованный, – я уносил в душе воспоминания о ритмичных движениях Лили рядом со мной и ее банальные слова одобрения: «Внимание, Люлик, это четыре четверти!… Медленнее… Ла-ла-ла… Нет, вы опять ошиблись… Ну же! Теперь правильно!»

Я с радостью потанцевал бы с ней еще несколько минут. Однако она уже повернулась к Никите. Я находил, что рядом с ним она вела себя крайне непринужденно. Было что-то, думалось мне, неприличное в мерных колебаниях ее бедер, в вызывающих движениях живота, что со мной она танцевала не так. Конечно, она вела себя более свободно с Никитой, чем со мной, потому что лучше знала его. Я, как там ни говори, был чужим в этой семье.

Без чего-то пять нас прервал приход Анатолия. Иногда он возвращался так, без предупреждения, в Париж из своих поездок по провинции. Его неиссякаемая радость давала повод думать, что он с утра до вечера только и делал, что пил то престижное шампанское, которое должен был продавать. Поцеловавшись с дорогим гостем, Лили перешла от деверя к мужу. Смотря на них, я мог оценить разницу между женщиной, которая танцует ради собственного удовольствия, как если бы танцевала перед зеркалом, и той, которая хочет разжечь желание мужчины. Со мной, с Никитой это было развлечением; с Анатолием – чем-то серьезным. Прижавшись к нему, она извивалась, растворялась в глазах своего партнера, приоткрывала губы, ловя его дыхание, как будто бы ей не хватало собственного. И Анатолий отвечал с тем же увлечением на призывы игры. Их ритмичные прикосновения возбуждали меня и в то же время были мне неприятны. Я не мог отвести от них взгляда и презирал себя за то, что не мог оторваться от вызывающей игры взрослых. Никита тоже, казалось, был раздражен этим выплясыванием брата и невестки. Они сменили пластинку. Я с облегчением вздохнул, когда увидел, как они поцеловались. Мне думалось, что это был конец их забав. Однако Лили пошла за другими пластинками, стоявшими в дискотеке. В то время, как она выбирала, читая этикетки, Анатолий спросил у нее, как поживает наш «Сын сатрапа».

– Продвигается с грехом пополам! – ответила она.

– Ну и как, прилично?

– Небезинтересно… – произнесла Лили с неопределенным, недовольным выражением лица. – Кроме того, их никто не гонит! У них есть время!..

Анатолий в ответ произнес каламбур о «Сыне сатрапа» и грязной болезни, которая «с’атрап»[9]. Лили расхохоталась и повисла у него на руке. Я был оскорблен идиотским высказыванием Анатолия, как если бы он плюнул на картину в музее. Я не понимал, что Лили и даже Никите эта гнусная шутка понравилась. Не были ли они той же породы, что и этот дурак, тогда как я думал, что они близки мне? Лили станцевала еще один фокстрот и танго с мужем. Потом вдруг они заторопились уходить. Можно было подумать, что забыли о важной встрече. Им явно не терпелось вернуться к себе домой. И вряд ли для того, чтобы еще потанцевать.

После того, как они с подозрительной поспешностью исчезли, Никита и я поднялись в комнату. Привычная писанина ждала нас на столе. Никита безразлично полистал ее и спросил:

– Ты нашел что-нибудь новое для книги?

– Нет. А ты?

– Я тоже. Мне кажется, что наш «Сатрап» как-то странно хромает!

Я посмотрел ему прямо в глаза, с вызовом и задал вопрос, который волновал меня уже три недели:

– Скажи честно. Ты хотел бы все бросить?

– Нет, нет, – пробормотал Никита. – Но, как говорит Лили, у нас есть время…

– Ты слишком слушаешь Лили!

– Да. Это тебя смущает?

– Да нет, – уверил я вяло.

– Она дает хорошие советы, знаешь, – продолжил он.