В лагере - Борис Шатилов

Серафим переменился, повзрослел как будто, держался просто и ровно и со мной и с Никой. Он уже не чувствовал ко мне ни вражды, ни особой любви. Отношения наши были осенние — светлые, но прохладные.

Жалко мне было нашей прежней, горячей дружбы. Но я верил, что она непременно вернется и даже крепче будет, и ждал этого с нетерпением.

Оставалось всего пять дней до закрытия лагеря. И вот в этот пятый день до закрытия лагеря, часа за два до ужина, я возился с лодкой у пруда. Лодка протекала в двух местах. Я забивал пазы паклей и замазывал варом. Мне хотелось сделать как следует, а потом пригласить всю свою компанию и покататься до ужина.

Вдруг, смотрю, идет Ника — сердитая; подошла и строго так:

— Ты зачем сказал, что меня зовут Аней?

— А что ж тут такого?

— А я не хочу!.. И незачем было говорить…

— Слушай… да ведь это же вздор! И сердиться-то не за что.

— Сама знаю, что вздор… А все-таки буду, буду сердиться!

Повернулась и ушла.

Вот чудачка! Рассердилась она не на шутку, и это меня очень огорчило. Теперь уже и с лодкой незачем было возиться. Как глупо! Ссориться из-за такой чепухи!.. И сама же это отлично понимает, и все-таки… Если она так дорожит моей дружбой, ну и не надо… Могу и устраниться…

Я разгорячился, разобиделся, бросил лодку, зашел в комнату, взял книгу и ушел в конец парка. Там я лег в кусты, так чтобы никто не мог меня видеть, и стал читать. Я знал, что она скоро одумается, застыдится своего поступка, и даже втайне надеялся, что она будет искать меня, чтоб загладить вину свою. Так уже было однажды.

Я пролежал около часа, смотрел в книгу, перевертывал страницы, как будто читал, но ничего не понимал, потому что думал совсем о другом.

Вдруг послышались шаги, торопливые, быстрые. Я посмотрел (мне-то сквозь кусты все было видно): Муся и Ника, обе взволнованные, расстроенные. Прошли и остановились шагах в пяти от меня, осмотрелись кругом.

— Где же он? Где же он? — лепетала Ника.

— Саша-a-al — звонко крикнула Муся.

Меня, меня ищут! Я торжествовал. Мне захотелось помучить их, и я притаился.

«Пусть, пусть поищет… В другой раз не будет…»

Никогда не прощу себе этой мстительной дури!

Они постояли, подождали — никто не откликнулся на зов.

— Не надо, не надо! — вдруг нетерпеливо, с обидой и даже с отчаянием сказала Ника и побежала к дому.

Она только мелькнула передо мной, но я видел и отлично запомнил лицо ее в эту минуту. Оно было прекрасно! Подбородок вздрагивал, из горящих глаз катились крупные слезы.

«Странно… Что же это значит?..»

Я ничего не понимал.

«Если она хотела со мной помириться, так не так бы… Тут что-то другое, серьезнее… Но что?..»

Я понимал только одно, что я глупо сделал, что не откликнулся, и, если они обнаружат меня в этой засаде, я уже окажусь настоящей свиньей перед ними.

Я поскорее выбрался из кустов и тайком ушел через овраг в поле.

Все это до того взволновало меня, что у меня даже ноги дрожали. Чтоб успокоиться, я долго колесил по полю и вернулся домой, когда все уже сидели за столом на террасе и ужинали. Все были какие-то задумчивые, а у Муси даже глаза заплаканные. Что-то случилось…

Я сел за стол, оглядывая всех и стараясь понять, что же случилось.

Стул Ники был пуст. Я ждал, вот-вот она войдет, и готовился к этой встрече. Но время шло, а ее все не было.

— А где же Ника? — спросил я.

— Как где? Она уехала, — сказал Серафим и с удивлением посмотрел на меня.

— Как уехала? Куда?..

— Да что ты?.. Или ничего не знаешь? Да где ты был?

— Мы искали, искали тебя… — начала было Муся, но голос у нее задрожал, оборвался. Она бросила вилку на стол и убежала в спальню.

— Отец приезжал… Перевели его… Ночью нынче уезжают на Дальний Восток… — говорил Серафим.

Я слушал и не верил, смотрел на пустой стул и тоже не верил. Я не плакал, нет! Не вскочил и не бросился сломя голову догонять их на станцию. Я весь одеревянел, и все передо мной было в каком-то тумане.

Я не стану подробно описывать четыре последних дня в лагере. Они были ужасны. Всё и всюду напоминало мне Нику.

Когда я увидел дочку Сергея Сеновалыча — Катю, вспомнил, как она улыбалась когда-то, лепетала: «Ни-ни… абаб…» и тянулась своими пухлыми ручонками к Нике, я чуть не завыл от боли и убежал от нее, как от чего-то нестерпимо ужасного.

Не знаю, что было бы со мной, если бы не Серафим. Он не терзался, как я. Он уже прошел через эти страдания раньше меня, — может быть, в тот день, когда уходил с «камарадами» ловить жучков и бабочек. Но и ему было тяжело и грустно. Я это видел, да он и не скрывал своих чувств.

Он почти не отходил от меня, почти не говорил ни о чем, а если и говорил, то о каких-то пустяках. Но я живо ощущал его горячее сочувствие, его прежнюю, горячую дружбу. В эти ужасные дни я впервые, пожалуй, по-настоящему оценил Серафима и полюбил его еще больше.

Внешне я был спокоен, делал все, что полагалось мне делать; кроме Серафима, никто не замечал, что происходило со мной. Даже Муся. Счастливая! После разлуки с Никой она поплакала, потом погрустила немного, а потом уже и грустить перестала, как будто ничего и не случилось.

Если б и я мог вот так же выплакать все и забыть!..

Потом я вспомнил, что ведь Ника-то не хотела уезжать из Москвы, одна хотела остаться.

«А вдруг она и в самом деле взбунтуется и не поедет, останется жить у Николая Андреевича? Она это может… Отец любит ее… и на все согласится, если она только захочет…»

Я ждал, вот-вот она снова появится в лагере. Но она не являлась — значит, уехала. Тогда другая надежда вселилась в меня:

«Приеду в Москву, а там письмо… Она знает мой адрес. Она записала его в своей маленькой записной кожаной книжечке. И мы будем переписываться всю жизнь, пока не встретимся снова…»

С этой надеждой я и уехал из лагеря.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В Москве я бегом взбежал на третий этаж и сразу же — к синему ящику, прибитому к двери. Письмо! Письмо! Вон оно белеет сквозь решетку.

Я дрожащими руками открыл дверь в квартиру, сорвал ключ от ящика, висевший тут же на гвозде, у двери, и вынул письма. Их было два. Одно отцу — повестка какая-то, другое — мне. Я сжал его, вошел в квартиру, бросил вещи на диван и разорвал конверт.

Увы, письмо было от матери!

«Сашенька, милый, не задерживайся в Москве. Оставь вещи и сейчас же приезжай к нам. Захвати с собой из аптечки у меня над кроватью вату и салол…»

Дальше следовали план и наставление, как добраться до дачи со станции. Этого я уже не стал читать и бросил письмо на стол.

В квартире было душно. Шторы с окон сняты, и прямо в окна, с юга, глядело городское, знойное, пыльное солнце. Шелковый абажур с лампы, скатерть со стола тоже сняты и спрятаны. Диван покрыт пыльными газетами, на кроватях в спальне — голые матрацы. И все кругом было голо и пахло нафталином.

Я сел за стол, облокотился и задумался.

«…Что же теперь делать? На дачу ехать?.. Нет, нет, никуда я не поеду! И никого не хочу я видеть…»

Так просидел я, не знаю уже сколько, потом встал, сбросил газеты с дивана на пол и лег и лежал до темноты, как бы ни о чем не думая.

К ночи стало невыносимо душно, дышать было нечем. Я встал, раскрыл окно и сел у окна. Надвигалась гроза. Тяжелые, черные тучи отовсюду наступали на город. Частые молнии вспыхивали то здесь, то там, и сплошной канонадой гремел гром. Духота томила, а дождя все не было.

И вот, глядя в эту грозовую, душную ночь на город со светящимися фонарями и окнами, я вдруг очнулся от своей неподвижности, словно оттаял, и стал мечтать неудержимо и сладко…

…Я уже взрослый и еду куда-то. Вхожу в вагон и вижу в углу у окна девушку в шляпе с широкими полями. Лица ее мне не видно.. Она читает, склонившись, книгу, мою книгу, которую я написал, в которой я высказал все свои муки и радости. Вхожу, она поднимает голову, и я вижу в глазах у нее слезы. Она растрогана, ей жаль моего героя. И вдруг узнаю и вскрикиваю:

— Ника!..

— Саша!..

Мы бросаемся друг к другу. Садимся и говорим, говорим, задыхаясь от радости, обо всем, что случилось с нами за годы разлуки.

— И это ты, ты написал эту прекрасную книгу! — говорит Ника.

Поезд мчится, мелькают суетливые станции. И вот белый Севастополь — такой, каким я видел его в кино на экране. Южное солнце, бухта с кораблями и легкой зыбью. На пристани виноград в решетах, персики, груши. Суетливая, пестрая толпа. Мы садимся на пароход и едем в Гурзуф или еще куда-нибудь. Мы счастливы. Мы взрослые. Теперь уже ничто не разлучит нас.

Мы живем в тихой татарской деревне у моря, и Ника спрашивает:

— А где Серафим?

— Серафим?.. — отвечаю я. — Он к нам сюда едет. Я написал ему. Он все такой же прекрасный парень и все так же любит и тебя и меня.