Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов - Петр Мосеевич Пильский

1828 году Грибоедов в последний раз оказался на короткое время в России: он был послан курьером в Петербург. Писательская среда встретила его как прославленного собрата. Но он в отношении к ней обнаружил холодность. Правда, и прежде, даже в ту пору, когда под свежим впечатлением «Горя от ума» ему курили фимиамы, особого пристрастия к литературным кругам он не имел. Теперь же ему как будто хотелось быть от них подальше. И это понятно: в его писательском портфеле была пустота.

На обеде у Свиньина, в марте 1828 года, на котором присутствовал весь цвет нашей литературы с Пушкиным во главе, Грибоедов, по просьбе присутствующих, прочел наизусть отрывок из «Грузинской ночи». Судя по дошедшим до нас отрывкам, можно предполагать, что это чтение не произвело никакого впечатления, и Грибоедов не мог этого не заметить. «Я так состарился, — говорил он через несколько дней после этого обеда, — в душе не чувствую прежней молодости».

В апреле 1828 года Грибоедова назначили министром-резидентом в Персию. 30 января 1829 года он был растерзан чернью.

Смерть его, как это ни кажется нам странным, прошла почти незамеченной: появился только один некролог в «Северной Пчеле», а все остальные молчали, как будто Грибоедова никогда и не было.

Существует предание, что после представления «Недоросля» Потемкин сказал Фонвизину: «Умри, Денис, или больше ничего не пиши». То же можно было бы сказать и Грибоедову. Впрочем, после «Горя от ума» он так ничего и не написал. Как писатель он весь свой гений выразил только в этой бессмертной комедии. Пожалуй, печалиться об этом не стоит. Пушкин правильно заметил, утешая кого-то, горевавшего о безвременной кончине Грибоедова: «Грибоедов сделал свое. Он уже написал Торе от ума"».

П. Струве

Лицо и гений Грибоедова

Речь, произнесенная на грибоедовском вечере

Белградского Союза Русских Писателей и Журналистов

Лицо — это человек как человек, как личность, совершенно независимо от того, что и как эта личность творила и творит.

Гений — это творящий и творческий «демон» человека, то, что он воплощает, в чем он вовне воплощается.

Можно быть лицом, и очень крупным, и никогда ничего не сотворить, ни во что не воплотиться.

И, с другой стороны, гений человека может быть единственно ярким, единственно интересным и прочным во всей его личности, в его лице, и вне своего творчества человек может быть скуден и скучен, убог и бледен.

Великие творцы всегда ясно ощущали, что лицо и гений как-то в них различествуют, хотя как-то друг на друга опираются, и указуют. У них, у великих творцов, наибольшее расстояние между лицом живущим и гением творящим, между пустотою жизни и наполненностью творчества. Это не значит, что всегда их жизнь скудна. Наоборот, и жизнь великого творца может быть, даже должна быть иногда насыщена и до краев наполнена, и, живя, творец вовсе не всегда в «забавы суетного света» «малодушно погружен». Но все-таки в своем «Поэте» Пушкин оставил нам истинный (т. е. объективно-верный) образ двойственного бытия в одном человеке лица и гения, и правдивое (т.е. субъективно-верное) признание двойственности собственного бытия: «Меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он», — это Пушкин сказал не только о поэте, но и о себе, и именно о себе. Лицо творца часто живет той жизнью, которую тот же Пушкин в другом, менее популярном, но не менее замечательном, стихотворении назвал «пустынной» и от которой он со «святым волненьем» уходил, оставляя «людское стадо», чтобы «беседовать один с самим собой» и вкушать в этой беседе «часы неизъяснимых наслаждений». В этом глубочайший смысл пушкинского завета «чтить самого себя». Это значит — в своем многоликом «я» отстаивать и блюсти свой творческий гений, живущий в «небесной глубине» и лелеющий «несмертные таинственные чувства».

Лица Грибоедова мы имеем два поэтических изображения. Одно, в стихах, принадлежит Баратынскому, и так и озаглавлено: «К портрету Грибоедова»:

Взгляни на лик холодный сей,

Взгляни: в нем жизни нет; Но как на нем былых страстей

Еще заметен след! Так ярый ток, оледенев,

Над бездною висит, Утратив прежний грозный рев,

Храня движенья вид.

Другое изображение, в прозе, принадлежит не кому иному, как Пушкину.

«Мы ленивы и нелюбопытны». Это крылатое слово обличения и самообличения заключает тот рассказ о встрече с телом Грибоедова, который мы находим в «Путешествии в Арзрум» и в который вставлена незабываемая по благородной силе и сияющей меткости характеристика автора «Горя от ума».

«Меланхолический характер», «озлобленный ум», соединенный с «добродушием», «слабостями и пороками», с «холодной и блестящей храбростью», с «честолюбием», которое стояло «на уровне большого дарования», — вот как рисует лицо Грибоедова Пушкин.

Ум, холод, воля.

Такими свойствами был отмечен этот «необыкновенный человек», как его охарактеризовал Пушкин, сам «умнейший человек в России». (Кстати — кто назвал так Пушкина? Николай I, которого хамская и лживая легенда до сих пор изображает мучителем Пушкина.)

Но холодный ум, в котором оледенел «ярый ток» страстей, не только не принижал и не понижал душу необыкновенного человека. Наоборот, закалившись и отвердев, эта душа возвысилась. Совладав со страстями, она приобрела способность глубоко и прочно любить. Вряд ли Пушкин был прав, говоря о «добродушии» Грибоедова. Но мы знаем его доброту, которую познали его друзья, доброту стойкую и твердую, которую испытали такие люди, как декабристы Кюхельбекер и князь Александр Одоевский.

Явившись участником сложной любовной истории и, по-видимому, действительным совиновником последовавшей за ней дуэли, имевшей смертельный исход, этот холодный человек, которого обуревали страсти, не просто «остепенился», не просто рассчитался с увлечениями молодости и отделался от них. Он испытал целый душевный переворот, из которого вышел не только закаленным, но и очищенным. Его воля овладела страстями, подчинившись высшему началу — религии. Его честолюбие из узкого себялюбивого чувства и неосмысленной бытовой привычки среды превратилось в настоящее патриотическое горение.

О религиозности Грибоедова сохранилось трогательное свидетельство, письмо декабриста Кюхельбекера к нему, тайком посланное из Динабургской крепости и кончавшееся так: «Прости! До свиданья в том мире, в который ты первый вновь заставил меня верить». Письмо это было перехвачено, Кюхельбекера допрашивали, и он в показании подтвердил, что Грибоедову «одолжен в особенности величайшим благодеянием, о коем он говорит в конце письма».

О патриотизме Грибоедова, запечатленном его трагической гибелью на посту стража русской мощи и русской чести, сохранилось свидетельство другого современника: «Мне не случалось в жизни ни в одном народе видеть человека, который