Самый далекий берег - Анатолий Злобин

Уже оба батальона вытянулись в походную колонну — прямую как стрела на штабной карте. И там, где было острие этой стрелы, шагал капитан Шмелев. Он двигался навстречу серой мгле, раздвигая ее движением своего тела, и по глухому шороху льда, по осторожному лязгу железа чувствовал за собой движение сотен людей, которые шли по льду, зная, что он впереди.

Солдаты второй роты шли в середине батальонной колонны, а взвод Войновского двигался в середине роты. Войновский шагал сбоку. Солдатские мешки торчали под маскировочными халатами, и широкие горбатые спины мерно качались в такт шагам.

Войновский узнал Шестакова, ускорил шаг и вошел в колонну. Шестаков поправлял вещевой мешок, осторожно двигая спиной и вывернутыми назад руками.

— Звякает, — сказал он. — Переложу на привале.

Кругом была тугая мгла, и, если долго всматриваться в нее, начинало казаться, что там, в серой глубине, что-то шевелится и ворочается. И вдруг Войновский увидел темный продолговатый шар, быстро катившийся по льду. Шар подкатился к Шестакову и стал прыгать, издавая скулящие звуки.

Шестаков поймал прыгающий шар и, оглядываясь по сторонам, быстро спрятал его за пазуху.

— Как же он нашел нас? — удивился Войновский.

Ганс скулил и шевелился под халатом.

— Что такое? Откуда? — Комягин набежал сзади на Шестакова, протянул руку и тотчас отдернул ее, услышав рычание, которое исходило из груди Шестакова.

— Не бойтесь, товарищ лейтенант. Гансик это. Нагнал нас.

— Пять минут сроку, — свистящим шепотом сказал Комягин. — Лейтенант Войновский, вы слышите? Убрать!

— Конечно, Борис, конечно, мы сделаем. Не беспокойся, я понимаю, мы сделаем... Надо что-то предпринять, — Войновский обернулся.

Солдаты молча шагали, опустив головы, и не смотрели на Войновского. Ганс перестал скулить и неслышно сидел за пазухой.

— Товарищ лейтенант, — быстро сказал Шестаков, — отпустите меня.

— Куда?

— С Гансом. На маяк. Мы ведь еще недалеко ушли, товарищ лейтенант. Я быстро обернусь. Привяжу там — и обратно.

— А мешок ко мне на волокушу положишь, — сказал Маслюк; он шагал впереди Шестакова, за волокушей.

— Хорошо, — сказал Войновский. — Только, пожалуйста, нигде не задерживайтесь.

— Я мигом обернусь. Привяжу на ремешок — и обратно. Я на большом привале вас догоню, — торопливо говорил Шестаков, вытягивая свободной рукой мешок из-под халата. Маслюк взял мешок, и Шестаков выбежал из колонны.

— Собака могла нас демаскировать, — сказал Войновский.

Ему никто не ответил.

Сергей Шмелев молча шагал в темноту. Он шел не спеша и ровно, зная и чувствуя, что не сможет уже остановиться, потому что за ним шли другие, тысячи и миллионы — все поколения людей, прошедшие и будущие, которые уже покинули землю, которые еще придут на землю, — шли рядом с ним в серую мглу, и ничто не могло остановить их. Еще один шаг в темноту, еще один шаг... Сколько шагов осталось на долю каждого? И где та черта? У каждого своя или одна на всех?

глава III

— Так и пойдем теперь до самого Берлина, — сказал Стайкин, усаживаясь поудобнее на льду.

— Главное — направление иметь, — сказал Маслюк, — куда идешь, вперед или назад. Вот когда в сорок первом от Берлина шли, тогда страшно было. А теперь чего же бояться — на Берлин.

— А что, братцы, — удивленно сказал Ивахин, солдат из недавнего пополнения, — если Гитлер вдруг сюда, на наш фронт, приехал и мы его накроем?

— Он в Берлине под землей сидит.

— Ничего, мы его в Берлине достанем.

— А он в Америку сбежит.

— И в Америке достанем. От нас не убежит.

— Сила большая, братцы, двинулась. Третьего дня со старшиной в тылы ездили. Войска в лесу стоит видимо-невидимо. За нами, верно, пойдут.

— А может, и сбоку нас.

— Без нас разберутся. Солдату знать не положено.

— Братцы, старшина идет.

— Пламенный привет с неизвестного направления. — В темноте было видно, как Стайкин поднял руку, приветствуя старшину. — Можно считать нашу обширную винно-гастрономическую программу раскупоренной.

Солдаты сдержанно засмеялись, осматриваясь по сторонам и вглядываясь в темноту.

Был большой привал, последний перед боем, и старшина Кашаров раздавал водку и гуляш. Солдаты сидели и полулежали на льду в разных позах, почти невидимые в темноте: луна ушла за горизонт, серая мгла сгустилась и стала черной.

Волокуша, с которой пришел старшина, заскрипела и остановилась. Было слышно, как старшина откинул крышку термоса, тягучий запах вареного мяса разлился в воздухе. Солдаты задвигались, доставая котелки и ложки. Старшина раскрыл второй термос, стал черпать кружкой и по очереди протягивал кружку солдатам, выкликая их по фамилиям. Солдаты, крякая, пили из кружки и протягивали котелки за гуляшом. Помощник старшины раздавал гуляш.

— Севастьянов! — выкрикнул старшина.

— Благодарю вас, товарищ старшина, — ответил голос из темноты. — Передайте, пожалуйста мою порцию сержанту Маслюку.

— За твое здоровье, учитель, — сказал Маслюк.

— Шестаков! Где Шестаков? — кричал старшина. — Опять что-нибудь выкинул?

— Он у нас собаководом стал, — засмеялся кто-то.

— Я здесь, товарищ старшина. Не забудь меня. — Шестаков быстро подполз на коленях к термосу и сел на лед, вытянув ноги. В темноте было слышно его частое дыхание.

— Где бродишь?

— Я тут, товарищ старшина. Все время тут присутствовал. По нужде только отходил.

— Не путайся под ногами. Получил и — отходи.

— Спасибо, товарищ старшина. Будьте все здоровеньки, товарищи бойцы. — Шестаков неторопливо выпил и крякнул.

— Привязали? — тихо спросил Севастьянов.

— В сарае привязал. У нар. Я в избу-то не пошел, там генерал сидит, по радио разговаривает А в сарае связисты остановились. Я у них и привязал. Хлеба кусочек ему оставил.

— Что же ты к генералу не зашел? — спросил Стайкин. — Посоветовался бы с ним...

— Спешил, — сказал Шестаков.

Старшина кончил раздавать водку. Было слышно, как волокуша заскрипела на льду, двигаясь вдоль колонны. Солдаты прятали котелки по мешкам, перекладывали оружие, негромко переговаривались меж собой.

— Шестаков, — сказал вдруг Стайкин, — вот ты везучий, две войны прожил. А ответь мне — смертники пошел бы?

Перед боем не принято говорить о смерти. Солдаты замолчали, удивленные вопросом и чувству я, что Стайкин задал его неспроста. Волокуша с термосами перестала скрипеть в отдалении. Стало тихо.

— Какие смертники? — спросил Шестаков.

— Самые обыкновенные. Как у самураев, слыхал? Он, значит, записывается в смертники и клятву дает — идти в подводной лодке на американцев. А ему за это дают миллион и баб сколько хочешь. Но времени — в обрез: всего три месяца. Ешь, пей, гуляй — миллион в кармане. Три месяца живешь, а потом пожалте бриться — прямым курсом в Америку.

Солдаты задвигались, подползая ближе к Стайкину. Кто-то звякнул котелком, и на него сердито зашикали.

— А надежда есть? — спросил Шестаков.

— Вернуться? Никакой. Три месяца прожил, как франт, миллион в трубу — и прощай, мама. Взрываешься вместе с Америкой.

— Ты это сам придумал или читал где? — спросил Шестаков, поправляя под собой мешок.

— Такие смертники в японской армии называются камикадзе, — сказал из темноты Севастьянов. — Подвиги камикадзе воспеваются в легендах, душа его после смерти зачисляется в рай, а жена и дети, оставшиеся на грешной земле, получают поместье, дворянское звание и пожизненную пенсию.

— Вот видишь, — заметил Стайкин. — Умный человек подтверждает.

— Так, понятно, — сказал Шестаков, подумав. — Нет, не пошел бы. Очень интересно, не пошел бы.

— Ну и дурак, — сказал Стайкин. — Не хочешь за миллион, задаром убьют.

— Убьют не убьют, а надежда есть. Может, и выживу.

— За смерть-то и нашим вдовам заплатят, — сказал Ивахин.

Из темноты подул ветер, и солдаты стали поворачиваться, подставляя ветру спины и загораживая друг друга своими телами. Шестаков пообещал к утру мороз, и ветер показался солдатам еще более холодным, несмотря на выпитую водку.

— Скоро ли пойдем, братцы? На ходу не так зябко.

— Привал сорок минут.

— А я пошел бы, — сказал Стайкин.

— Куда? — спросил Шестаков.

— В смертники.

— И как бы ты с миллионом распорядился? — быстро спросил Шестаков. — На что тебе столько денег? Лишние деньги — лишняя забота.

— У меня все разработано. — Стайкин хлопнул ладонью по колену. — Вот зовет меня к себе комиссар и говорит: «Ну как, товарищ старший сержант Стайкин, пойдете в смертники?» — «Пишите, товарищ комиссар, я согласен». — «Спасибо, товарищ Стайкин, я знал, что вы бесстрашный воин. Вот я ефрейтору Шестакову предлагал. И сержанту Маслюку. Отказались, представьте. Темные люди, цену жизни не понимают. А вы, товарищ Стайкин, человек с понятием. Пишу вас под номером первым». И тотчас меня на самолет — в Москву на обучение. И миллион в зубы. Скинул я свой маскхалат бэу[2], нарядился как фраер — галстук нацепил, брюки-клеш, сорок сантиметров. И миллиончик в кармане. Брожу по «Гранд-отелям» и «Метрополям» — до войны бывал, порядки знаю. У меня в пяти ресторанах столики заказаны, лучшие места, у эстрады. Приду не приду, а стол мой должен стоять в ожидании. Накрыто все как полагается — с коньяком и ананасами. И табличка: «Стол занят». Всюду меня ждут, чаевые подбирают. Шампанское — рекой; я пью, гуляю. Нанял лично этого самого, рыжего, который о любви и дружбе поет. Он передо мной изображает под гитару: «Когда простым и теплым взором...» А кругом девочки, пальчики оближешь. Я только мигну, и она со мной удаляется. А какая у меня постель — мечта с балдахином. И на этой постели они меня любят в лучшем виде. Ох и любят — им ведь тоже интересно с будущим мертвецом переспать, хотя я держусь в секрете и только намекаю. За неделю сто тысяч прожил — часы, чулочки, рубашечки шелковые. Ну, в Большой театр, разумеется, хожу — для общего развития. Опера Бизе «Кармен». А потом эта Кармен поет мне персональную арию. Принимаем с ней ванну из шампанского в апартаментах. Вот это жизнь! И вот наступает торжественный момент, натягиваю снова свой маскхалатик бэу, сажают меня в самолет, и получаю я курс на самую что ни на есть наиважнейшую цель и взрываюсь вместе с нею. Хоть будет о чем вспомнить за минуту до смерти. Тут третий год ишачишь без выходных в три смены, и все время над тобой смерть висит. А там все рассчитано по графику: погулял, округлил миллиончик — и расплачивайся. Один раз за все. Прощай, мама, прощай, любимая Маруся. Не забывайте вашего Эдуарда.