Степь зовет - Нотэ Лурье

— До самой травы… Молочный хвост! Хорошая будет корова!

Он довольно хмыкнул. Ему вспомнилось, что на прошлой неделе у Риклиса пала корова — запуталась шеей в петле.

Что греха таить, Шефтл Кобылец не очень-то горевал, когда слышал, что у соседа пала лошадь или корова повредила ногу, что у кого-то посев не взошел или сгорел урожай. У соседа убыток — значит, он, Шефтл, вроде бы богаче его.

„Тоже хозяин называется, — думал Шефтл о Риклисе. — Недаром баламутом прозвали. Не то что корову, портки толком не подвяжет. Побежал по хатам лясы точить, а корову так прикрутил к яслям, что та задохнулась!“

Он презрительно плюнул.

На хуторской улице было пусто и тихо. Только где-то за пригорком, около дома Юдла Пискуна, подвывал пес да чуть ли не у самой земли светились окна в красном уголке, выхватывая из темноты травянистую обочину канавы.

Шефтла словно толкнуло что-то. Он подошел к окнам и прижался лицом к стеклу. За столом, лицом к нему, стояла Элька и сосредоточенно перебирала какие-то бумаги. Волосы у нее растрепались и упали на лоб; ему видно было сквозь стекло, как отсвечивают мягкие золотистые прядки. Шефтл стоял затаив дыхание. Нет, что хочешь говори, а такой красивой, крепкой девушки он не видел ни на одном хуторе.

Элька, видимо, почувствовала, что за окном кто-то стоит, — она вдруг подняла голову и схватилась за выдвинутый ящик стола. Шефтл смутился, отошел было, но она его уже узнала и распахнула окно.

— Шефтл… Откуда ты приплелся? — Она высунула голову наружу. — У, какие тучи! Должно быть, дождя не миновать, как ты думаешь? — озабоченно говорила она и смотрела на Шефтла.

Он подошел ближе, все еще не чуя ног под собой.

— Да, хмарит, — сказал он хрипловато. — Все небо обложило, от самой Санжаровки. Целый день парило, и коровы вот с опущенными рогами из степи шли. Да, похоже, дождь будет…

— А ведь и твой хлеб не убран, хоть и пара коней у тебя.

Шефтлу понравилось, что она заботится о нем.

— Завтра думал… Никак человека не найду, хоть разбейся. Да будто никто еще и не выходил из наших, из бурьяновских. Все равно я их обгоню.

— А Веселый Кут уже кончает, по-моему, — поддразнила его Элька.

— Пускай… Какое их там счастье ждет, еще не известно, а я пока что, до сегодняшнего дня, с белым хлебом.

Она присела на край подоконника и долго молчала, не сводя задумчивого взгляда с Шефтла.

— Значит, в колхоз ты не хочешь, а, Шефтл? — спросила она тихо. — Ну, как знаешь, твое дело. Но ты хоть осмотрелся бы вокруг, узнал бы, как люди живут. Какая у тебя радость? И ветер твой хлеб сушит, и дождь вот-вот хлынет, а в Ковалевске уже молотят зерно…

— Да что мне до них? Мне свое мило. Зачем я буду хлопотать о других? Кто обо мне-то заботится? Кто — скажи? Кабы…

Он вдруг осекся, словно побоявшись сказать лишнее.

— Шел вот, — как бы оправдываясь, добавил он, —

шел мимо… Я тут целый вечер пробегал, телку свою искал. А сейчас иду, вижу — огонь, я и подошел…

— А ты присаживайся. Что ты стоишь? — Элька подвинулась. — Посиди немного. Скучно что-то. Такая тоска у вас…

Шефтл продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Тоска? У нас? Мы этого не знаем. Тишина, одно удовольствие, ложись у любой канавы и спи. Все кругом твое.

— Да ты садись, все равно не спится. Я тут смотрю земельные планы: так напутано, не разберешь…

Шефтл прыжком сел на подоконник и при этом нечаянно прижался к Элькиной руке.

Она почувствовала, как по всему ее телу пробегает медленная дрожь, сладостная, томительная. Никогда еще с ней не бывало такого, никогда…

— Кто у тебя на хуторе? — тихо спросила она.

Из-под густого, спутанного чуба на нее смотрели черные, горящие, немного растерянные глаза. Шефтл точно не совсем понимал, о чем его спрашивают.

— Есть у меня мои буланые, ну, и скотина… Чего мне больше надо? Один… И годи…

— А мать?

Шефтл махнул рукой:

— Совсем уже никуда. Разве что в хате приберет, и то… А вы… а ты… ты коммунистка?

— Почему спрашиваешь?

— Тогда-то я думал — ты просто в гости к кому-нибудь приехала.

— Когда?

— Когда первый раз увидел, у ставка. Вот когда. — Элька вдруг улыбнулась и шаловливо тряхнула головой, откидывая свесившуюся прядь.

— Ну, а если не в гости, так что?

— Тебя послали или ты сама? — Он смотрел на нее вопросительно и как бы в раздумье.

— А что? — снова улыбнулась она.

— Ну, у тебя как — хозяйство есть или…

— А-а… — Элька громко рассмеялась. — Нет, Шефтл, нету. Что на мне — видишь? — вот все мое хозяйство. Но будет! — сказала она задорно, и в глазах ее запрыгали насмешливые искорки, — Будет, Шефтл, будет! У нас тут еще такие богатые невесты заведутся — всем хуторянам на зависть. Ох и пожалеешь же ты, Шефтл, попомни мои слова!

— Гм… Исправный хозяин и небогатой обойдется… А вот тебе… зря рассчитываешь. Скопом никогда толку не добьешься. У каждого человека рука-то загребает к себе, к своему пузу.

— Да что это ты, в самом деле?! — вспыхнула Элька. — Не Оксман же ты, а Шефтл Кобылец! Оксману впору так говорить, но такой, как ты… Да на твоем месте я первая записалась бы в колхоз.

— Оксман мне ни сват, ни брат, — защищался Шефтл. — Пропади он пропадом, мне его не жалко. Мало он на мне наживался? Но насчет колхоза… Ну, на что он тебе, скажи! — горячо заговорил он, подвигаясь к Эльке. — И мне он ни к чему. Пока кони стоят у меня в конюшне, они мои, и землю мою я сам хочу пахать, уж как-нибудь… Вот только жену бы мне… Без жены и худоба ни к чему, да…

Помолчав, он вытащил из кармана горсть подсолнухов и протянул Эльке.

— Не хочу.

— Щелкай, не брезгуй, свои.

— Да не хочу я! — Она с досадой отвела его руку. — Свои… Тянет тебя к своему, как волка в лес. Выйди за балку, на людей посмотри!

— Не надо мне их! — упрямо повторял Шефтл. — Сперва пусть Коплдунер наживет таких коней, как мои, и такой двор, и такую жатку — и то я еще подумаю… На что мне колхоз, когда мне и одному хорошо: сам себе хозяин, чего еще надо?

— Ничего? — Элька легонько потянула его за спутанный чуб.

— Ну, жену, — ответил он ей широкой, доброй улыбкой.

— А нету еще?

Он притянул ее к себе и неуверенно прошептал:

— А ты?

— Пусти…

Снова ее охватило это томительное чувство. Вдруг она испугалась. Что с ней делается? Почему ее так тянет к этому парню? На мгновение она замерла, точно прислушиваясь, потом собралась с силами и оттолкнула его.

— Пусти… Пусти, Шефтл…

— Пойдем к нам, — вкрадчиво уговаривал он, взяв ее за руку. — Пойдем, ляжешь в комнате. Мать тебе постелет. Ты, наверно, и голодная, поешь…

Шефтл незаметно пересел поближе. Ему прямо не верилось. Как это могло случиться? Вот он и вот Элька, сидят рядом на подоконнике, и он держит ее руку. Еще сегодня у загона она показалась ему такой сердитой, чужой, а сейчас… Эх! Он стремительно повернулся к ней и попытался обнять, но девушка опять оттолкнула его.

— Ей-богу, я рассержусь, Шефтл, — проговорила она отворачиваясь.

Вдруг ей показалось, что кто-то перебежал улицу и, крадучись вдоль канавы, идет сюда.

С минуту она сидела не шевелясь, потом решительно спрыгнула с подоконника.

— Уходи, Шефтл, пора! Я закрою окно. Шефтл тоже посматривал на улицу.

— Постой! Будто бы сюда кто-то… — Ну и пускай. — Она тряхнула головой. — Иди, иди! Поздно уже. Мне завтра чуть свет вставать.

— Шла бы к нам, а? Мать тебе постелет… Что ты тут будешь валяться одна? — Он помолчал, выжидая, потом прибавил: — С месяц назад одного из ваших насмерть уложили на выпасе…

Элька усмехнулась.

— Бывает… Ничего, я умею стрелять. Спокойной ночи, Шефтл! — И она тихо затворила окно.

Шефтл, словно охмелевший, в каком-то смятенье, весь растревоженный, побрел к своему дому.

Элька погасила лампу и снова подошла к окну, вглядываясь в синеватую мглу.

„Что я в нем нашла? — спрашивала она себя. — Почему меня так тянет к этому упрямому парню? Ведь до утра бы с ним просидела, проговорила бы всю ночь напролет…“

Упрямый… Может, потому он ей и нравится, что так упорно стоит на своем, а может, потому, что за его упорством ей слышится и одиночество, и беспомощность, и ребяческая простота. „Вот его бы переубедить, на нем испробовать своп силы! — подумалось Эльке. — Из такого парня может со временем выйти дельный председатель колхоза, толковый хозяин…“ А наверно, думалось и о другом, о сердечном, смутно и тревожно, как думается каждой молодой девушке. Ей, выросшей здесь, в степи, были по душе его мужиковатая сила, гулкий топот его босых ног, его крепкие, натруженные руки…

Она стояла у окна довольно долго, чувствуя каждой жилкой, каждым мускулом, как по телу разливается блаженная усталость. Сейчас у нее было очень хорошо на сердце, очень, очень хорошо. Наконец она ушла в сени, повалилась на соломенную подстилку и мгновенно уснула.