Степь зовет - Нотэ Лурье

Не говоря ни слова, он подскочил к Оксману, который, стоя к нему спиной, хлопотал возле своей упряжки, и изо всех сил вытянул его кнутом по веснушчатой потылице.

Через Керменчук Яков Оксман уже не поехал и вернулся в Бурьяновку сильно удрученный и озадаченный: он никак не мог понять, кто это мог подбросить ведро рыбы к нему в телегу…

С тех пор Яков Оксман и Юдл Пискун были сильно не в ладах. Но в последнее время, когда все пошло вверх дном, Яков Оксман не раз подумывал, что пора бы им с Юдлом кое о чем потолковать.

«Плут, мошенник, но, что ни говори, хозяин. Все-таки не чета этим голоштанникам».

… У порога Оксман замешкался, в комнату вошел мелкими шажками, точно ступал по льду и боялся поскользнуться.

— Я первый к тебе пришел, — сказал старик, зябко поводя плечами и щуря влажные глаза, так что трудно было понять, то ли он улыбается, то ли вот-вот заплачет.

«Черт тебя сюда принес, — подумал Юдл, бросив взгляд на окно. — Оксмана мне еще не хватало!»

Он молча передвинул скамью от стола к задней стене. Оксман сел и лиловыми пальцами погладил себя по острым коленям.

— Никто не видел, как вы сюда шли? — угрюмо спросил Юдл.

— Боишься? — Оксман горько усмехнулся. — Никто, Юдка. Никто не видел, как Яков Оксман шел к тебе… Эх-эх-эх! Был Оксман старостой в Бурьяновке, а теперь он в Бурьяновке волком стал. Всех кормил, все жрали его хлеб, а теперь Оксман сорная трава в поле… — Его тощая седая бороденка жалко затряслась. — Хонця, Хонця пьет мою кровь! Все они разбойники… — Он устало покачал головой, — Никто, Юдка, никто не видал… Только, Юдка, оба мы построились на льду, а лед уже трещит… Сам знаешь, что тут говорить, что говорить…

Юдл его не слушал. Он с беспокойством поглядывал на Иоську.

Иоська лежал животом на столе и жидкой зеленой краской выводил буквы на длинной мятой бумажной полосе. Конец бумаги, весь в зеленых потеках, свисал чуть не до пола.

«Только коллективным трудом бедняки и середняки победят нужду и…»

Юдл бережно поднял бумагу.

— Гляди, все измарал! Сел бы как человек…

С Санжаровских холмов неожиданно налетел ветер, хлестнул пылью по окнам.

— Ветер… Опять ветер… — Оксман застегнул потертый пиджак, подошел к окошку. — Не иначе, кара господня. Гневается всевышний, — качал он головой. — Слышишь? А ты его пускаешь к ним! — показал он на Иоську.

Юдл бросил взгляд на бурку, и ему снова почудилось, что огни в красном уголке загорелись ярче.

— Завесь получше окна! — крикнул он Добе. — Разлеглась как корова! Возьми мешок или одеялом завесь…

— Слыхал? — Оксман поманил его к себе. — Там у них сейчас это… как его, партийное… Что делать? Что я один могу? Да и стар я стал, Юдл, а надо сейчас, сейчас… Ну и ветер!.. А они все сидят. — Он махнул рукой в сторону красного уголка.

Юдл подмигнул Оксману. Они вышли в темную боковушку возле сеней — там тоже сильно пахло кислым тестом.

— Юдка, что делать с ветряком, скажи? Прямо ума не приложу…

— Плохо, реб Янкл, погано! Плакал ваш ветряк.

— Так как же?

— А так. Просто-напросто: стоп — и готово. Жилы на шее у Оксмана вздулись и еще больше посинели.

— Стоп, говоришь?… Отцовская мельница… И он тоже, значит, ставил дом на льду, и его добро тоже в яму? Все перевернулось, все прахом идет… Ты думаешь, это надолго?

За стеной выл ветер, налетал, бился об окна так, что стекла дребезжали.

— Нет, это ненадолго, — пробормотал Оксман. — Чем чернее туча, тем скорее проходит…

Но про себя он думал по-другому.

Яков Оксман зорко приглядывался к тому, что творится кругом. Он видел, что фундамент подрыт со всех сторон, что уже одна за другой рушатся стены, и, тоскуя всей душой по старой, крепкой, хозяйской жизни, чувствовал, что, должно быть, ее уже не вернуть. А расставаться с ней не хотелось, ох как не хотелось…

Новый порыв ветра заставил его прийти в себя. Он потер лоб рукой, точно припоминая что-то.

— Забыл поставить подпорки в саду… Такой ветер, а ветки не подвязаны. Что делать с садом, а, Юдка?

— Стрясти! — с неожиданным азартом прошептал Юдл. — Чего вы ждете? Стрясите яблоки. Слышите? Половину перетащите ко мне в клуню, у меня будет цело…

Оксман пристально посмотрел на него.

— Скажи мне, Юдл, ты таки совсем не боишься?

— Я? Чего мне бояться?

— Ой, Юдл, Юдл! Смотри! Если будет коллектив, хлебнешь и ты горя…

— Я?! — Юдл вскочил. — Скорее они у меня заплачут…

Он беспокойно повертелся по клетушке, потом вдруг вытащил из коробка спичку, зажег и наклонился к Оксману.

— Вот так…

— Ты что?

— Да ничего… — И крутнул спичку пальцами, погасил. — Ничего… Огонек — хорошее дело. Вот в успеновском коллективе, к примеру, помните?

Оксман теребил жидкую бородку. Он и хотел что-то сказать и боялся чего-то — того ли, что в нем самом шевелилось, другого ли… Сейчас больше всего хотелось Оксману убраться отсюда. Он наскоро попрощался и пошел к двери.

— В Успеновке? — бормотал он уже на ходу. — Постой! Кто это из Успеновки работал у меня прошлым летом?

Второпях он запнулся о порог, ушиб ногу, но быстро засеменил дальше, стараясь не оглядываться на Юдла. — Вы огородами, реб Янкл, огородами… Так оно спокойнее.

Проводив Оксмана, Юдл заложил дверь ломом и вошел в комнату. В лампе выгорел керосин, и обуглившийся фитиль коптил так, что стекло стало черным.

Иоська уже спал. Бумага, на которой он писал лозунг, свалилась на пол. Юдл поднял ее, прочел и аккуратно разложил на столе, чтобы не маралась.

Загасив лампу, он улегся рядом с женой.

— Мы еще посмотрим, слышишь, Добця? Ну-ка, придвинься! Мы еще посмотрим, как оно обернется…

Хутор спал, а в красном уголке все еще светились окна.

Собственно, обо всем уже договорились, и Хонця готовился идти в Ковалевск просить, чтобы колхоз «Нове життя» передал на время трактор бурьяновскому коллективу. Но напоследок снова разгорелся спор о жеребятах. Матус, заведующий кооперативной лавкой, присланный в Бурьяновку год назад, шагал из угла в угол и раздраженно говорил:

— По-вашему, если польет дождь, тоже кулаки будут виноваты, так, что ли?

Глупости! — сердито отозвалась Элька. — При чем тут дождь? А жеребята сами из загона не выскочили, их кто-то нарочно выпустил, чтобы сорвать собрание.

— Только так, — поддержал ее Хонця.

— Так это или не так, мы все равно не узнаем. «А главное — вот я вам что скажу, ну, провели бы этот сход, ну, и что? Вы думаете, народ так и повалил бы в колхоз? Тоже мне колхоз, курам на смех! Что у вас есть, какая база?

— Вот же Хонця идет за трактором.

— Еще вопрос, получит ли он его, — это раз. А второе: опять-таки, что из того, если даже будет трактор? Все равно такой мужик, как, к примеру, Калмен Зогот, не пойдет к вам в колхоз. Простой расчет: у него пара коней, лобогрейка, охота была делиться с голодранцем вроде Коплдунера…

— Ну, ты полегче! — заметил Хома Траскун.

— Я ему не в обиду, а для примера. Сами видите, не то что Калмен Зогот, — даже Микита Друян, Додя Бурлак и те не идут, потому что хоть паршивенькое хозяйство, да свое, и дарить его никому не интересно. Другое дело, будь у нас колхоз как в Ковалевске. В такой бы каждый с милой душой. А тут… Когда даже у самого председателя хата разваливается… Кто с ним будет считаться, с таким председателем? Курам на смех!

— Послушай, — Хонцина колючая бородка угрожающе встопорщилась, — шел бы ты лучше в свою лавку, подмокшими спичками да прелой махоркой торговать… Интересно, зачем ты в партию вступил?

— Не зря к нему Симха Березин подлаживается, — вставил Хома, зевнув в кулак.

Матус вспыхнул, как охапка сухой соломы.

— Я за Перекоп воевал! Я докажу, у меня документы есть! Нечего пороть горячку, никто не знает нашего мужика лучше, чем я. Мужик любит…

Коплдунер сидел бок о бок с Элькой. Вид у него был горделивый. Шутка ли, его, комсомольца, позвали наравне с коммунистами решать важные вопросы. В памяти вставал тот вечер, когда Элька появилась здесь в первый раз и он до поздней ночи гулял с ней по улице, и чувствовал, что в хуторе стало веселее… Но с той минуты, как Матус назвал его голодранцем, Коплдунер помрачнел, все искал случая похлеще ему ответить — и не решался. Наконец он не выдержал.

— Я хочу сказать… — Элька ободряюще кивнула ему головой. — Может, Матус и воевал за Перекоп, я не знаю. Но Хонця правильно про него сказал, я согласен. Пускай я голодранец…

— Обиделся!

— Подождите, Матус, вы уж тут много наговорили…

— Пускай я голодранец, но руки у меня есть? Руки у меня есть, я спрашиваю? На кулака я работал? Так почему я не могу работать на колхоз?

Элька встала и с улыбкой тронула его за плечо.

— Тише, Коплдунер, стекла вылетят. Вот видите, — она повернулась к Магусу, — в два раза моложе, а сознательности у него больше, чем у вас. У нас есть руки и у нас есть головы, дорогой товарищ. И наше пролетарское государство нам поможет. Наконец, я не понимаю: вы против постановления райкома? Чего вы хотите?