Та, что будет моей - Агата Лель

позволяя ей повесить белье на веревку. — Ты говоришь так, как будто я тебе что-то когда-то обещал.

— Нет, ты всегда был со мной честен. Ну, почти всегда… О главном ты все-таки умолчал.

— И о чем же?

— Я не хочу об этом, — выдернула из его рук полотенце и раздраженно повесила на веревку. — Как я уже сказала — у каждого из нас своя жизнь, пусть так и остается.

Какая же она все-таки… гордячка. Маленькая, настырная, до невозможности упертая. Его бесила ее эта черта, но в то же время не могла не восхищать.

Много ли в наше время девчонок, что забеременев от обеспеченного парня взвалят все на свои плечи? Абсолютно глупый поступок, но ведь в то же время и сильный.

И откуда только что берется?

Ему казалось, что годы проведенные порознь не приходят для людей даром. Он был уверен, что забыл ее, их хоть и яркую, но все-таки мимолетную связь. Забыл, как цинично она указала ему на дверь, сразу после проведенной вместе ночи. Забыл вкус ее губ, заменив его вкусом сотен губ совсем других. Он был уверен… Но сейчас, здесь, рядом с ней, все начало меняться. И это ему не нравилось. Они по-прежнему слишком разные, между ними по-прежнему огромная социальная и нравственная пропасть. Да, у них есть общая дочь, но ведь наличие ребенка не обязывает мужчину испытывать что-то к женщине, что его родила. Но к ней…

Он снова окинул ее взглядом, задержался на хрупких покрытых крошечными веснушками плечах, скулах, ресницах, влажных слипшихся прядях… А потом вспомнил Валентина, это нескладного разжиревшего гризли и испытал что-то на похожее на злость.

— Ты на самом деле собираешься выйти за него? — спросил, даже не успев обдумать свой вопрос.

— А тебе какая разница? Моя личная жизнь тебя не касается, — взяла под мышку пустой таз и пошла к дому.

— Теперь — касается, — пошел следом, — у нас дочь. Его она отцом называть точно не будет.

— Как и тебя.

И снова он не успел подумать: схватил ее за предплечье и затащил в дом, а оказавшись в крошечной прихожей, придавил к стене, выстроив по обе стороны от ее головы неприступные баррикады рук.

На его удивление, она не стала брыкаться, отталкивать его и звать на помощь, она смотрела на него прямо и решительно, и в ее взгляде отчетливо читался запретный призыв.

Она стала совсем другой, ушла наивность, детская непосредственность и мягкость, словно никогда их и не было. Перед ним стояла новая Аглая — сильная, уверенная, и она новая притягивала его сейчас не меньше.

И за свою вспыхнувшую тягу к ней о себя сейчас проклинал.

— Чего ты добиваешься? — спросил он, не раскрывая карт.

— Я не поняла твой вопрос.

— Хочешь ты чего? — повторил он, перемещая быстрый взгляд по доступным взгляду частям ее лица и тела: глаза, ключицы, шея, рот.

Быстро облизал свои губы, ощущая уже знакомый каждому мужчине разгон тестостерона. — Ты позлить меня решила?

— Да не собиралась я тебя злить, снова считаешь себя центром вселенной.

Ее дыхание было глубоким, надсадным. Тоже быстро облизала губы, но уверенный взгляд от его пронизывающих глаз не отвела. — Я действительно хочу, чтобы ты оставил нас в покое.

— Чушь! — самоуверенно бросил он. — Хочешь сказать, что всю жизнь мечтала о деревенщине, который весит полторы тонны?

— А ты хотел бы услышать, что о тебе?

— Я хотел бы услышать правду.

— Валентин хороший и порядочный человек…

— И засыпая, ты думаешь о нем? — он наклонился к ее лицу, специально провоцируя на то, чтобы выдала свои истинные эмоции, но она оказалась на удивление стойкой.

— А кто тебе сказал, что мы не засыпаем с ним вместе?

Вот же зараза!

Он отпрянул, изо всех сдерживая нарастающее раздражение. На то, что сейчас она, а не он, оказалась более стойкой. Хотел вывести на эмоции ее, а в итоге вывелся на них сам.

Да как у тебя это получается, пигалица?

— Когда вернется моя дочь? — спросил он, специально сменив тему.

— Прекрати постоянно делать акцент на том, что она твоя.

— Но она же моя.

— Биологически. А по факту никто, она знать тебя не знала все эти годы.

— Благодаря тебе.

— Конечно, а как я должна была поступить? — разозлилась она, как и всякий раз, когда речь заходила о ее ребенке. — Я должна была рассказать ей, что где-то там, в Америке, топчет улицы Бродвея ее папочка? Что просто воспользовался ее мамой и… — осеклась, явно не желая развивать тему. — В общем все, Вишневский, пожалуйста, давай не будем. Просто уходи.

— Воспользовался ее мамой? — прищурив глаза, сразу же зацепился он. — То есть ты считаешь, что я тобой просто воспользовался? На жертву ты мало похожа.

— А тебе хотелось бы, чтобы я превратилась в ничто? — не сдавала позиций она. — Чтобы создала алтарь имени тебя, плакала ночами возле твоей фотографии?

Как бы грубо это не прозвучало, но да, первое время, преисполненный идиотской обиды, он хотел, чтобы она сильно пожалела о том, что сделала. Конечно, хотел. Хотел, чтобы помнила о нем и каждый божий день просыпаясь утром жалела о своем поступке. Ведь это она кинула его, сказав, дословно: "Я слишком долго тебя любила и перегорела. Ты стал моим первым, мечта исполнилась, пора придумывать другую, но уже без твоего участия".

Это были ее слова! Так какого черта она стоит сейчас и собирает какую-то чушь, что это он ей воспользовался?

Может, потому что это вообще в природе женщины обязательно найти крайнего, и обязательно "козла", на которого можно свалить все свои неурядицы?

Но вот загвоздка — по отношению к ней он как раз-таки козлом не был. Наверное, к ней единственной. Да он в Америку ее забрать с собой хотел! И забрал бы, сложись оно все иначе. Возможно, через два дня бы пожалел о своем решении, но получать образование можно было и не оставаясь вместе.

Отец вполне был в силах оплатить ее