Искажение - Герман Канабеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спустя пятнадцать минут она вернулась на кухню, села за стол, открыла флакон, промочила ватную палочку и, мазнув проездной «Тройка», прошептала: «Одна последняя дорога». Взяла другую: «Одно бесконечное путешествие». Еще одну: «Счастливого пути». Горчинский отключился от системы.
Утром, когда солнце слегка коснулось неба, человек в шляпе разбудил Горчинского своим молчаливым присутствием. Он, как всегда, ждал под балконом. Система была включена. Горчинский увидел, что активна камера на Теплостанском холме.
Чудовище было на месте. Теперь у него был торс. Без рук, без головы где-то там над кучевыми облаками. Горчинский не мог видеть на такой высоте, тем не менее видел, словно и там все утыкано камерами. В чудовище не было жизни, в его венах текла смерть. Горчинский видел искаженные лица и обезображенные тела, казалось, что внутри монстра бесчисленные души стремятся вырваться наружу, задыхаются и кричат, но здесь, над облаками, было тихо. Там, внизу, у ног чудовища, еще спала рваным сном Москва. Ей снился будущий день с теми же заботами, что и вчерашний, с той же суетой, буднегамом, счастьем и трагедиями – жизнегоготом.
Четвертое окно
Жара сгустилась в мед. Хотелось грозы, хотелось дождя, чтобы смыл с города липкость и эту густь, но беременное июлем лето капризничало и глотало мед, не запивая ничем. Казалось, от жары поплыли линии домов, исчезли углы, в звуках срезались верха, остались только хрипловатые глухие басы, а люди стали похожи на старую диснеевскую анимацию – слишком плавные, гуттаперчевые и плоские.
Горчинский вышел из дома в поисках грозы. Глянул на синее как пламя газовой плиты небо без единого намека даже на облака, не говоря о тучах, и прошептал: «Сегодня обязательно будет гроза».
На жаре ему чудился запах подгнившего и протухшего. Горчинскому казалось, что гроза просто обязана быть, чтобы электричеством молний обеззаразить воздух, избавить город и Горчинского от этого запаха. «Или это чудовище на Теплостанской возвышенности подгнивает и гниль слышно даже здесь? Почему они все этого не чувствуют? Привыкли? Или я схожу с ума? Или эта мерзость просочилась через пакеты Ваксы-мусорщика?» – думал Горчинский. Он шел сквозь людей – не мимо, не вместе с ними, Горчинский шел сквозь улицы и дома, сквозь потоки машин и запах разложения, такой естественный и гармоничный на этой жаре. Горчинский шел, пока не посерело небо, будто стало одной бесконечной тучей.
Треснуло, бахнуло, ухнуло. Полыхнуло голубым по серому, грохнуло. Зашумело, зашелестело, хлестануло сверху острой водой отвесно и тут же наискосок. Смешалось, понеслось, забурлило. Закружилось все разом, и раскололось небо, смывая с города наваждение. Исчез запах. Резко прорезались углы, прямые, горизонтали и вертикали. Разбавленный водой мед жары смешался с грязью, исчез в ливневках. «Еще», – прошептал Горчинский и увидел ветер. Ветер срывал и разбрасывал. «Еще!» – закричал Горчинский, и все успокоилось.
Город блестел, свежий и помолодевший, озорной и косматый, босой и нелепый. «Все. Теперь точно загорится. Закончился дождь», – сказала, проходя мимо Горчинского, старуха своему внуку. Тот держал ее за руку и намеренно пытался идти как можно медленнее. «Зачем гореть, ба?» – сквозь слезы спрашивал он старуху. Горчинский не расслышал, что она ответила, и подключился через телефон к системе.
Горчинский запустил поиск по соцсетям, не особо рассчитывая на успех. Как и ожидалось, поиск ничего не дал. Редко когда получалось найти не то чтобы активный, но аккаунт в принципе человека такого возраста, как старуха. Горчинский решил пройтись по «Госуслугам», к чему прибегал очень редко, слишком ресурсоемким был процесс. Пока система шарила по базе данных, он стал наблюдать бабку с внуком вживую, чего не делал никогда. На телефон старухи Горчинский тоже не рассчитывал, и словно в подтверждение бабка достала из мятого пакета «Пятерочка» старенькую «Нокию»: «Он со мной. Да. Все в порядке. К вечеру будем. Да», – отчиталась старуха и бросила телефон обратно в пакет.
– Гореть, – старуха дернула внука за руку.
– Ну, ба!
Горчинский никак не мог понять, что за тряпка на старухе. То ли ветхое платье старее, чем она сама, мятое и бесцветное с еле различимыми контурами каких-то ромашек, то ли вообще ночная рубашка. С седыми распущенными волосами она смахивала на персонажа низкобюджетного хоррора.
Бабка и внук спустились в метро. Горчинский следовал за ними и, несмотря на отвращение, не мог отвести взгляд он ног старухи – той части, что не скрывало тряпье. Так бывает, когда смотришь на дохлого голубя или кошку на дороге, мешанина чувств: и жалость, и страх из-за откровенности смерти, и омерзение, и любопытство. Синие тугие вены будто были не под кожей, а поверх, Горчинскому казалось, что он видит, как по ним бежит холодная и густая от усталости лет кровь. На вид старуха была, как и полагается, сухой и хрупкой, словно доисторическая глиняная посудина, зато ноги выглядели сильными. Только в них сила и осталась, и теперь они несли ее неведомо куда – может, в последний раз, может, их силы еще хватит на обратную дорогу.
Поезд, в который зашли старуха с внуком и Горчинский, оказался одним из тех редких старых поездов, что почти невозможно поймать: где можно слышать грохот железа колес о железо полотна, где в открытые форточки врывается выдавленный из тоннеля массой поезда воздух с особенным запахом подземки – купаж из пыли, грязи и креозота, которым пропитывают шпалы. Старуха с внуком вышли на станции метро «Курская» и отправились к железной дороге. Они сразу уменьшились в масштабах вокзала, и Горчинский чуть было не потерял их из виду.
В электричке до Фрязево Горчинский уселся напротив и вперился в телефон, воткнув в уши наушники, показывая всем видом, что совершенно не интересуется своими попутчиками. Около двадцати минут они ехали молча. Старуха задумчиво смотрела в окно. Наконец, когда электричка проехала станцию Реутов, внук спросил:
– Ба, а гореть больно?
– Жить больней, куда уж больней, поверь мне, – ответила старуха.
– Гореть обязательно?
– Обязательно!
– А почему? – мальчик украдкой поковырялся в носу и посмотрел на Горчинского.
– Потому что нечего нищету плодить!
– Это как?
– Да вот так. Нарожают, а человек потом мучайся. Вот я что наделала? Вроде живи себе как-нибудь. Тяжело, да, но тяжело только мне, нет же – родила. Нищету наплодила. Маму твою родила. А она тебя, нехитрое же дело – нищету плодить. Вся жизнь – работа, работа, работа и для смысла какого-нибудь работа эта? Нет, только чтобы пожрать и есть работа.
– Ба, я не понимаю.
– А тебе и понимать не надо. Гореть, и все тут.
Оказалось, гроза не закончилась. Она спряталась за одной из московских высоток и, как только электричка отошла от вокзала, побежала за ней. Она поспешала за ней все это время и
