Мадонна миндаля - Марина Фьорато

— Вот именно, — с каменным лицом подтвердил священник. — Истинно верующие всегда сопоставляют собственные страдания со страданиями святых. Особенно в военное время. Люди молят святых о заступничестве, они называют в их честь детей, они произносят их имена, даже проклиная кого-то. Святые — это неотъемлемая часть нашей жизни. Их жития тесно вплетены в ее бесконечный гобелен. А у нас в Ломбардии святые и вовсе как бы живут рядом с обычными людьми.

— И как это выглядит в действительности?

Ансельмо вздохнул, отвернулся от своего мучителя и медленно пошел прочь по нефу, тихо промолвив:

— Даже если вы этого сейчас и не понимаете, то поймете когда-нибудь потом.

Бернардино пришлось последовать за священником, поскольку с делами они еще не покончили.

— А как насчет жилья и кормежки? — спросил он.

Священник обернулся.

— Мне велели сказать, что помимо платы вам полагаются также хлеб и вино, а жить вы можете прямо здесь, в комнатке на колокольне. — Последнее слово Ансельмо произнес с особой гордостью. — Там вполне удобно. У нас ведь совсем новая колокольня, ее построили в тысяча пятьсот шестнадцатом году на пожертвования прихожан. В наших местах она считается одной из лучших.

Но Бернардино не слушал.

— Отлично. За такую плату я вам еще и Рождество бесплатно нарисую.

Ансельмо постарался сдержать улыбку, решив, что этому художнику совершенно бессмысленно показывать то, что составляет его, Ансельмо, гордость и радость, — подлинную частицу Святого Креста, которая хранится в большом, инкрустированном рубинами ларце, что стоит на алтарном выступе. Его, разумеется, тоже оскорбило совершенно неподобающее поведение Луини в церкви, но он ничего не мог с собой поделать: этот человек нравился ему, даже очень нравился. И к тому же он, безусловно, прекрасный художник. Ансельмо видел написанную Луини фреску «Христос в терновом венце», когда был на семинаре в Милане, поэтому он сразу и узнал Бернардино, едва тот утром вошел в церковь, — ведь художник со свойственной ему самоуверенностью «подарил» Христу на той фреске собственное лицо и фигуру. Может, он и впрямь обладает божественной внешностью, думал Ансельмо, вот только всем хорошо известно, какая отвратительная у него репутация: он почти безбожник, человек совершенно безнравственный, с весьма примитивным представлением о морали. Его остроумный дружок, художник Вазари, недаром, обыгрывая фамилию Луини и место его рождения, прозвал его lupino, что значит «волк». Луини даже иногда подписывал свои работы аналогичным латинским словечком «lovinus». Ансельмо невольно вздохнул, надеясь, что Бернардино все же не будет доставлять слишком много хлопот, и вернулся к делам насущным.

— Сколько времени потребуется на выполнение столь многочисленных фресок? — осведомился он.

— Работаю я, в общем, быстро. — Луини задумчиво поскреб подбородок. — «Христа в терновом венце» для Коллегии я сделал за тридцать восемь дней, а там сто четырнадцать человеческих фигур… — Он ни секунды не мог постоять на месте — все вертелся, озираясь и восхищаясь сводчатым потолком церкви и ее архитектурой.

Церковь действительно была прелестной: белоснежные оштукатуренные стены, изящная лепнина. Неизвестные художники, правда, предприняли довольно жалкие попытки расписать пилястры и верхние панели библейскими сценами, но разве это можно сравнить с теми фресками, которые нарисует он? Бернардино приложил ладонь к холодной белой колонне. Ему всегда нравилось воспринимать те церкви, которые он расписывал, как живые существа. Эта, например, была определенно женского пола, с прохладными белыми стенами, с изящной колокольней и уютным двориком, обсаженным деревьями. Каменная колонна согрелась под его ладонью, точно отзываясь на прикосновение, и Бернардино невольно принялся поглаживать ее, водя рукой вверх и вниз, точно лаская бедро одной из тех, что не раз добровольно сдавались ему в плен.

— Готовься, — еле слышно шепнул он колонне, словно ждущей его любви женщине. Но тут вдруг в голову ему пришла какая-то совсем иная мысль, и он метнулся к большому пустому простенку в западном притворе. — А вот здесь я напишу замечательную сцену поклонения волхвов. В центре композиции будет, разумеется, Богородица. И ее я стану писать с Симонетты ди Саронно. — Бернардино вслух произнес имя той, которую отныне ему уже никогда не забыть.

Ансельмо, видя его настойчивость, только головой покачал.

— Она никогда не согласится.

Бернардино улыбнулся, и белые зубы его блеснули, точно у волка, давшего ему прозвище.

— Посмотрим!

ГЛАВА 5

В ОДНОМ ИЗ СЕЛЕНИЙ ЛОМБАРДИИ

Нонна и Амария работали при свете свечи, что оказалось даже кстати, ибо при дневном свете на это смотреть было просто невозможно. А милосердный желтоватый свечной свет превращал кроваво-красное в неопределенно-черное, скрывал жуткие зеленоватые гангренозные пятна на коже и придавал золотистый оттенок болезненно-желтому лицу раненого, которое наполовину было скрыто его космами. В этом свете даже вши и блохи, так и кишевшие у несчастного в волосах, поблескивали золотом, а кровавые жилки в воспаленных глазах были почти незаметны, так что взгляд его светился дружелюбием, хотя жизнь в нем самом едва теплилась.

Они уложили Сельваджо — ибо они так и стали называть его — на убогий кухонный стол, который Амария заботливо застелила соломой, чтобы раненому было помягче. Затем Амария растопила очаг имевшимся в запасе хворостом и нагрела полный котел воды. И обе женщины принялись за дело.

Для начала они с помощью портновских ножниц Нонны срезали с тела Сельваджо лохмотья, намертво присохшие к ранам. Раненый молча, не издавая ни звука, смотрел на них, но когда оказалось, что часть одежды настолько въелась в его израненную плоть, что вместе с тканью отдираются кожа и мясо, он не выдержал и от нестерпимой боли потерял сознание. Амария старательно смачивала лохмотья водой, чтобы их легче было снимать, и тут же бросала мерзкие вонючие клочья в огонь. Оказалось, что торс Сельваджо туго обмотан какой-то тонкой темной материей, казавшейся при свете свечи почти черной. Похоже, это было какое-то знамя, и Нонна, сняв пропитавшееся кровью полотнище, отложила его в сторону, чтобы выстирать, — вдруг потом понадобится. Даже если это действительно было какое-то знамя, то его, похоже, использовали для того, чтобы остановить кровь, ручьем лившуюся из самой тяжкой раны. Эта рана оказалась такой глубокой, что Амария невольно охнула, а Нонна подивилась, как этот человек вообще остался жив. Впрочем, эта рана была единственной по-настоящему серьезной. Остальные особого вреда причинить не могли. Надо сказать, что тело Сельваджо было покрыто даже не порезами, оставленными клинком, а странными круглыми дырочками — целой россыпью округлых ранок на груди и плечах вроде тех, что оставляют стрелы, но все же значительно меньше. Увидев их, Нонна перекрестилась и на всякий случай призвала на помощь святого Себастьяна — уж этот-то святой хорошо знал, каково быть пронзенным несколькими стрелами сразу. Старушка наклонилась поближе, чтобы осмотреть тело раненого, и прикрыла себе рот тряпицей, чтобы случайно не занести в открытые раны какую-нибудь заразу. В одной из округлых ранок она обнаружила нечто вроде металлической горошины, извлекла ее, и шарик с характерным стуком покатился по деревянным доскам стола, на котором лежал дикарь. Обе женщины в полном изумлении склонились над необычной штуковиной.