Переписка - Толстой Лев Николаевич

Ваш Николай Лесков.

41. 1893 г. Октября 10.

10/Х, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.

Писал Вам вчера. Лев Николаевич, много, а на вопрос о синологах не ответил. Синологов теперь я лично не знаю, и думаю, что и вопрошать их, о чем Вы пишете, было бы напрасно. Это люди совершенно равнодушные к духу учений и знают разве только историческую сторону предмета. Все их дело, как у экономок: разложить принятое белье по сортам, в надлежащие ящики комода; а все прочее их нимало не интересует. Об этом я могу говорить с "достаточным основанием". Был тут и жил по соседству со мной "добрый китаец" из посольства, который говорил немножко по-русски и любил рассуждать о вере (мы часто гуляли вместе в Таврическом саду), и он был почитатель Лао-цзы и удивлялся: как западные религиозные люди "начинают с конца", то есть с определенных представлений о боге, а не с того, чтобы разъяснить себе самому и натуру, и в свете этого понимания прозревать дальнейшее умом, освобожденным от мимотекущего обмана! Я все думаю, что, быть может, он и подвинул меня читать все, что я мог находить из творений Конфу-цзы и Лао-цзы; но я этого китайца не видал уже 2 или 3 года и думаю, что он, вероятно, возвратился в Китай или переехал в Париж с маркизом Тцен-ги. А потому я не могу узнать о том, что Вас интересует. Перевод Ваш очень нетерпеливо желал бы прочесть. Удобен ли он к напечатанию в нашей счастливой стране, свободе которой Комаров и Суворин научают завидовать Францию? Если удобен, то будем ждать, кого Вы им одарите; а если не удобен, то позвольте списать. Поощренная пирующими в Париже редакторами цензура издевается здесь над их подлым поведением и марает, сама не зная что. Так, например, совершенно напрасно искалечили бедную "Мимочку". Наглость уже пресыщена подлостию и не знает, что ей еще потребовать и над чем измываться? А те стараются и даже превосходят усердием все, что этим снилося, к уничтожению смысла и совести. Помилуй Бог того, у кого нет никакой внутренней жизни! Есть ли у Вас сочинения Ламот-Гион (мистички), на которую ссылается Шопенгауэр во 2-й части "Мир как воля и представление"? Посмотрите ее "Способ молиться", - особенно IX главу (по русск. изд. 1822 г., стр. 30-32). Слыхали ли про нового тавматурга, которого дамы только еще выпускают в свет? Это какой-то "отец Гавриил" из Ораниенбаума, летами моложе Ивана, но даром чудес бойчее: он "положил основать тридцать три монастыря, в меру возраста Христова". Из положенного числа монастырей он будто бы 25 уже выстроил... До чего избрехалась печать! "Новое время" продолжает уведомлять, что наши книжки не шли в городе, тогда как Сытин продал миллион "Чем люди живы" и "Иван дурак", да 500 тысяч "Христос у мужика" и "Совестный Данило". А их нет более и печатать их не дают. И это все-таки никого не устыждает, и на нас лгут и дело представляют в извращенном виде... А "кобель потрясучий" из подворотни так и заливается... Какого еще можно [ждать?] худшего литературного растления! Меньшиков и я отговаривали Гайдебурова не ехать в Париж, и он как будто боролся с собою, но не выдержал и улетел.

Не забывайте преданного Вам Н. Лескова.

42. 1893 г. Октябрь 16.

Ночь на 16/Х 9. СПб. Фуршт., 50, к. 4.

Сегодня вернулась от Вас Лидия Ивановна Веселитская и пришла меня навестить и долго и много о Вас рассказывала. По ее словам, она очень довольна своею поездкою, хотя опять с Вами не переговорила... Вот задача или незадача! Стасов от нас близехонько, и она к нему пойдет за синологом, а "кобеля потрясучего" кличут Виктором Петровичем. Живет он где-то в Поварском переулке, но No дома не знаю, и сам у него никогда не бывал. Ему можно писать в редакцию их издания (М. Итальянская, 18), но, впрочем, Лидия Ивановна послала в адресный стол за справкою и, вероятно, через 2 дня будет иметь возможность сообщить Вам его точный адрес. "О сем довели". "Океан глупости", говорят, вывел Вас из терпения и Вы хотите противопоставить этому отрезвление в немецком издании. Правда ли это? "Океан глупости" противен чрезвычайно, но благоразумно ли ставить свою ладонь против обезумевшего быка? Я ничего опасного не чувствовал в "Царстве Божием" и теперь уверен, что сочинение это не может вызвать никаких нежелательных последствий; но писать протест и помещать его в немецком издании - это значит сделать вызов, и не одному лицу, а всей орде... Я не отрицаю пользы и славы такого поступка, но я думаю, что тут есть опасность, которой, может быть, следует пренебречь, но которую непременно надо считать вероятною, и даже почти неизбежною. Поступок такого свойства вполне Вас достоин, но... Вы, говорят, недавно читали Герцена, так у него есть сравнение, в котором есть полное сходство с тем, что будет: "Вы явитесь в положении человека, который старается войти в здание в то время, как все оттуда выходят". Мы стары, и нам дорожить собою много не стоит, но надо все-таки знать: чего можно ожидать? А ожидать, по-моему, следует того, что всякое мстивство Вам может быть произведено не только в согласии с "обществом", но, так сказать, как бы в удовлетворение его желаний... К тому, что в "Царстве Божием", прежние читатели Ваши были подготовлены и освоены сочинениями, которые выходили ранее; но удар, направляемый в нынешнюю мету, произведет совсем новое и сильное впечатление. Вы без сравнения умнее меня и дальнозорче, но я все-таки хочу Вас просить "семь раз померить" то, что Вы хотите "отрезать". Но в принципе я Вам совершенно сочувствую. Если можно Вам об этом говорить со мною, то не пренебрегайте моим желанием знать: в каком фасоне это будет написано и в какое немецкое издание будет направлено? И почему именно в немецкое, а не в английское? Немецкое приводит целую ассоциацию идей, которые совсем неудобны у нас теперь, а за английскими изданиями держится репутация такая, что там находит себе место всякое благородное слово, которое нельзя у себя высказать.

Преданный Вам Н. Лесков.

43. 1893 г. Октября 20. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Семенович.

Я очень благодарен вам за ваше сердечное участие во мне и советы, и не так, как это обыкновенно говорят иронически, а искренно тронут этим. Вы правы, что если посылать, то в английские газеты. Я так и сделаю, если пошлю, и в английские и в немецкие. Говорю: если пошлю, потому что все не кончил еще. Я не умею написать сразу, а все поправляю. Теперь и опоздал. И сам не знаю, что сделаю. Я верю в таких делах внутреннему голосу и отдаюсь и ему и самим событиям. Голос говорит почти постоянно, что это надо сделать. Тут не только протест, но и совет молодым и неопытным, который старику не следует скрывать. А другое это то, что если следует послать, то это напишетея хорошо. До сих пор этого нет, поэтому еще медлю. Вчера я прочел повесть Потапенко в "Северном вестнике". Какая мерзость! Решительно не знают люди, что хорошо и что дурно. Хуже - думают, что знают, и что хорошо именно то, что дурно. Положительно можно сказать, как про наши школы, что они не только не полезны, но прямо вредны, если ими исполняется все тот же мрак. Вся наша беллетристика всех этих Потапенок положительно вредна. Когда они напишут что-нибудь не безнравственное, то это нечаянно. А критики-то распинаются и разбирают, кто из них лучше. Все лучше. Эта повесть Потапенко была для меня coup de grace (*). Я давно уже подумывал, что вся эта беллетристика со включением, и очень, всех Золя, Бурже и т. п., есть бесполезная пакость, а теперь это стало для меня полной несомненностью.

(* Последним ударом (фр.). *)

Прощайте, будьте здоровы и бодры духом. Радуюсь возможности увидеть вас в Москве в ноябре.

Л. Толстой.

44. 1893 г. Октября 25.

25/Х, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.

Высокочтимый Лев Николаевич!

Вы очень хорошо сделали, что утешили меня Вашим письмом, на мое письмо о протесте и совете. Я боялся, что мое письмо может показаться Вам наглостию и как бы самомнением о себе и т.п. А потом я стал больше уповать на Вас и уверен был, что Вы так не отнесетесь, а поймете дело как есть. Я действительно бываю пылок и, может быть, излишне впечатлителен, но это и дурно и хорошо: я схватываю иногда в характере явлений то, чего более спокойные люди с "медлительным сердцем" не ощущают и даже отрицают. А так как мне дорого то, что дорого Вам и что в наше время и в нашем месте только и выражается отношениями людей к Вам, то, я думаю, мне надо простить некоторое беспокойство и, так сказать, ревность, что ли, к тому, "как стоят Ваши фонды на нашем базаре". Как они понижаются, так сейчас затрудняется возможность делать что-либо в том духе, в каком нам надо. И как у меня тоже есть свой "внутренний демон", то я его беру на совет и думаю: "Должен я это сделать, потому что это нужно для дела, и Лев Николаевич, наверно, это так и поймет, и не обидится. Он знает, что я не дурак и не могу находить удовольствия в том, чтобы ему противоречить; а сказать свое я должен, потому что я стою на базаре и вижу, чего он не видит, в своем лучшем положении. Если нужно, чтобы он убавил своей приязни мне - пусть это случится, но сказать ему я должен, чтобы не было никакой темноты от моего умолчания". Я очень счастлив, что это суждение мое не противно Вашему духу и я могу позволять себе роскошь говорить Вам: "Тут ямка". "С протестом" и "советом" идет что-то удивительное: их ждут! И почему и на каком основании - не ведомо, но очень много людей, которым опротивела великая глупость, говорят: "Что же Толстой-то? чего он молчит?" Или еще удивительнее: за верное сказывают, что "Толстой послал протест в "Zukunft", и ищут No No этого немецкого издания. Значит, требуется и нужно: "публика одобряет"; но писать прямо одним немцам - это будет в глаз бить всякому простому человеку, который одно держит во лбу и в сердце, что ведь как бы там ни было, а это они все первые похваляются на всех с силою. Английское издание дает совсем иное, более беспристрастное, нейтральное впечатление и не вызывает такой ассоциации идей, которую не для чего вызывать, чтобы она вертелась под ногами как гусенята в сторожке гоголевского сторожа. Зачем это зарогачевать, а не проводить но ровному? Гладстоном Вы смутили многих, и это очень жаль. "Кто не против нас, тот за нас", а мы у него будто перед глазами платком машем, на котором набито то, что он любит и уважает, и что в самом деле достойно уважения и любви. И вот приходится разъяснять, спорить, слышать всяческие вздоры, и при этом сознавать, что могло быть так, что всего этого не было бы и люди смотрели бы на дело в себе, а не на то, к чему теперь отведены их глаза. Дай Вам Бог написать это как можно лучше, ибо в этом намерении есть воля Божия: это надо сказать людям, и это отнюдь еще не поздно. Помоги Вам Господь говорить добро людям. Повесть Потапенко я еще не читал, но слышал о ней от Лидии Ивановны и других. Отзывы различны. Сюжет скользкий, и Потапенко с ним, вероятно, не справился. Ваше замечание о том, что нравственное у них выскакивает только как случайность, - вполне верно. Преданный Вам