Вспоминай – не вспоминай - Петр Тодоровский

снижаются, и в небе вспыхивают сброшенные светильники. Светильники разгораются все ярче и ярче, и тут же — раздирающий душу вой летящих бомб…

Вторую неделю мы «живем» на этом заводе, тушим зажигательные бомбы, спасаем завод от пожаров… И все равно уже сгорели многие цистерны с нефтью, вспыхнул один из цехов по перегонке нефти в бензин. Огромными щипцами и просто в толстых рукавицах хватаем зажигалку и окунаем ее в бочку с водой.

В эту ночь мы с Юрой Никитиным дежурим на крыше. Нарастающий свист летящих бомб проникает в душу: хочется спрятаться, пролезть в какую-нибудь щель, прикрыть голову руками. Но в том-то и дело — нам предписано стоять и высматривать эти самые бомбочки. Их надо обнаружить и, не дав ей разгореться, окунуть в воду.

Сегодня нам везет: пока зажигалки пролетают мимо нашей крыши.

А само зрелище страшной красоты: угольно-черные силуэты курсантиков четко вырисовываются на фоне ярких вспышек. Они мечутся по крышам, как заведенные роботы, шарахаются из стороны в сторону, снова схватываются, бегут, спотыкаясь, по жестяным крышам, суетятся вокруг повсюду расставленных бочек с водой…

Неожиданно к нам на крышу вбегает Сергей. Его ботинки скользят по наклонной плоскости, еще мгновение, и он свалится вниз. Но нет! Он спешит, под его ногами жесть тарахтит похлеще взорвавшейся бомбы. На нем нет лица.

Втроем приседаем у кирпичной трубы. Оглянувшись, Сергей так, чтобы никто не слышал (при таком грохоте?! Смешно), шепчет:

— Только что взяли Доброва!

— Куда? — не понимаем мы.

— СМЕРШ! — и весь трясется.

Я начинаю догадываться, а Юрка — он ведь не в курсе.

— Это что означает?

— Приехали двое военных на «эмке», усадили комвзвода в машину и…

— А ты чего переживаешь? — спрашивает Никитин.

— Не трогай его, — говорю.

— Что теперь будет? Что будет?! — Сергей прижимается спиной к кирпичу, он несколько раз ударяется головой об трубу.

— Кто-то донес, — говорит Никитин.

— Ты не проговорился? — спрашиваю.

— На самого себя?!

— Интересно, кто-то еще знал?

— Мне не докладывали! — Сергей смотрит перед собой опустошенным взглядом в никуда.

Молчим. На лицах отблески пожаров, над головами гудят «юнкерсы», горит Волга — столб черного дыма упирается в небо.

Сидим под кирпичным дымарем, размышляем, как спасти Сережу.

— Ты-то в чем виноват? — спрашивает Никитин. Он принимает самое активное участие.

— Виноват! Виноват… — шепчут губы Сергея. — Дурак.

Молчим.

— Может, обойдется? Молчим.

— Слушай! — вскипаю я. — Идея! Поговорим с Ефросиней — она могущественный человек. Она все может! Если сделала тебе увольнение до утра, значит…

— Ее убрали, — безвольно машет рукой Сергей. — Проворовалась.

Теперь, когда исчерпаны всевозможные варианты по спасению друга, молчим.

Слава Богу Яны не было дома. Тяжело дышу, слова не могу выговорить — оставшиеся пятнадцать минут обеденного перерыва решил смотаться к Яне с этим печальным сообщением.

Эйжбета Даниловна усаживает меня, обеспокоенно смотрит.

— По твоему лицу вижу: что-то случилось?

Утвердительно киваю головой.

— Говори!

— Позавчера ночью арестовали Доб-рова…

Женщина ахает, опускается на стул, руки плетью повисли вдоль тела.

— За что?

Немного отдышался и теперь уже спокойно:

— Если у вас еще остался овес… Его немедленно спрячьте… Лучше выбросите.

Лицо становится белее мела, руки трясутся.

— Я как чувствовала. Значит, он это, — не смеет выговорить то страшное слово. — И Яна тоже… Ей не нравилось, что он это…

— Ну, побегу.

— Как это случилось? — губы запрыгали у Эйжбеты Даниловны, вот-вот разревется.

— Потом. Я опаздываю. Может, вечером…

— Постарайся, — она спешит открыть мне дверь.

Бегу и думаю: оставил человека в таком состоянии. Вернулся, приоткрыл дверь и в щелочку:

— Не теряйте времени! — кричу.

— Куда ж мне его девать? Помоги, Петруша, а? — Держит в руках полупустой мешок.

Хватаю его, бегу вдоль забора туда, где мы с Яной отрывали доски, прячу мешок… Нет, высыпаю овес в ямку, загребаю снег ботинками. Мешок не знаю куда деть. Размахнулся и зашвыриваю его на сухое дерево.

Весна. Солнце светит, но холодновато еще — северный ветерок колючий-колючий. И все равно небо голубое-голубое.

Колеса весело постукивают на стыках рельсов — трамвай катится по городу Саратову. Около домов уже греются старушки, сидят на лавочках, укутанные платками; кондуктор то и дело постукивает по звонку, пугая зазевавшихся пешеходов. На остановке в вагон вбегает стайка девочек-школьниц — визг, смех, писк.

Мы с Яной стоим в обнимку на задней площадке трамвая. Ее руки то и дело поглаживают мою единственную звездочку на погонах. На мне новое обмундирование, новые сапоги, новый пояс с портупеей, на поясе пустая кобура, но выглядит она всамделишной — для солидности заполнил кобуру газетой. Не придерешься!

Трамвай догоняет колонну новобранцев. Молодые парни с рюкзаками, торбами за плечами, у других в руках деревянные, тертые чемоданы.

Колонна растянулась на многие километры, ни конца ни начала. И вдруг ударил барабан, запели медные трубы — духовой оркестр играет до боли знакомый марш «Прощание славянки».

Новобранцев провожают матери, родственники… А вот девушка идет и плачет на груди долговязого парня. И совсем уж неожиданно — беременная девица семенит за своим суженым. Они о чем-то весело переговариваются, девица хохочет, одной рукой поддерживает огромный живот.

На всю улицу гремит духовой оркестр. Наш трамвай несется все быстрее и быстрее. За стеклом мелькают лица, самокрутки в зубах остриженных парней, стоптанные ботинки, натруженные руки, глаза матерей, залитые слезами, и, наконец, что-то засверкало в голове колонны: это духовой оркестр. Блестят на солнце медные трубы, опадают и надуваются щеки музыкантов, рука с колотушкой лупит по коже барабана…

Яна уткнулась лбом в заднее стекло трамвая, плачет. Пытаюсь ее успокоить, но тщетно — разревелась, глядя на идущих по проезжей дороге города Саратова. Далеко позади осталась колонна, но оркестр звучит все сильнее, все громче и громче.

…Фотограф приподнимает мой подбородок, Яне припудривает нос. Я сижу на стуле, Яна стоит рядом, положив руку на новенькие погоны. Фотография на долгую память.

Теперь Яна сидит на стуле, я стою рядом: плечи приподняты, лицо напряжено, глаза выпучены. Фотограф, женщина лет пятидесяти, снимает колпачок с объектива: «Раз! Два! Три-и!» И снова: «Раз! Два! Три-ии!»

Гремит духовой оркестр, звуки труб перемежаются со взрывами снарядов, автоматными очередями, ревом танковых гусениц…