Космос - Витольд Гомбрович

– Но откуда ты знаешь, что дышло сдвинули?

– Полной уверенности у меня нет. Но уж очень похоже. На опилках остался след от дышла, значит, раньше оно лежало как-то иначе… А посмотри-ка на эти три камешка… и эти три колышка… и эти три вырванные травинки… и эти три пуговицы, от седла, наверное… Это тебе что-нибудь говорит?

– А что?

– Они образуют как бы треугольники, указывающие на дышло, будто кто-то хотел обратить наше внимание на это дышло… понимаешь, они как бы рифмуются с дышлом. То есть… кажется… ты-то как считаешь?

Я оторвал взгляд от желтого муравья, который раз за разом появлялся между ремнями, устремляясь влево, вправо, вперед, назад. Я почти не слушал его, так, с пятого на десятое, какой идиотизм, убожество, убогая нищета, унижение, отрыжка наша, мерзость, чушь собачья, возносящаяся над кучей хлама и мусора, под этой стеной, с его рыжей, лупоглазой, брезгливо отвергнутой мордой. Я опять пустился в рассуждения: – Кому могло понадобиться делать нам такие неопределенные намеки и знаки, что их и заметить-то трудно, кто мог предполагать, что мы вообще клюнем на изменение направления дышла… только тот, у кого с головой не в порядке… – Но он прервал меня: – А кто тебе сказал, что у него с головой все в порядке? И, во-вторых, откуда ты знаешь, сколько он знаков намастырил? Может быть, мы нашли только один из многих… – Он обвел рукой сад и дом: – Здесь, может, кишит от знаков…

Вот так мы и стояли – куча хлама, паутина, – и уже понятно было, что мы этого так не оставим. А чем еще нам заняться-то? Я поднял обломок кирпича, осмотрел его, бросил и сказал:

– Ну, что? Проверим версию с дышлом? Он засмеялся смущенно:

– Другого выхода нет. Сам понимаешь. Иначе мы не успокоимся. Завтра воскресенье. У нее выходной. Нужно сделать обыск в ее комнате, а там видно будет… Если ничего не найдем, то, по крайней мере, кончится эта морока!

Я всматривался в кучу хлама, он тоже – мне, вероятно, хотелось отыскать там чуть заметный свинский выверт скошенной губы, и вдруг действительно показалось, что обломки кирпича, оглобли, ремни, мусор начинают пульсировать атмосферой ослизло закрученного выверта в оправе извращения… с пепельницей, сеткой кровати, сжатыми-открытыми… и все это уже вибрировало, кипело, захлестывая Лену, что пугало меня, как же так, думал я, вот мы опять приступаем к активным действиям, то есть к воплощению… но при этом вовсю пользуемся каким-то дышлом, а я подбираюсь к губам теперь уже со стороны мусорной кучи, – но меня восхищало, – что, ох, наконец-то мы начнем действовать, активно вторгнемся в тайну, да-да-да, забраться в комнатку к Катасе, все там высмотреть, обыскать, проверить! Проверить! Ох, разоблачение, выяснение! О-хо-хо, усложнение, затмение, отбрасывающее во мрак, к химерам ночи!

Нет, несмотря ни на что, я чувствовал себя лучше – наше возвращение посыпанной гравием дорожкой было похоже на возвращение двух детективов – уточнение всех деталей предстоящей операции позволяло мне с честью продержаться до следующего дня. Ужин прошел спокойно, поле моего зрения все более ограничивалось скатертью, мне все труднее было заставить себя поднять на них глаза, я смотрел на скатерть, где ручка Лены… сегодня более спокойная, без дрожи (но именно это могло служить доказательством, что она дышло передвинула!)… и другие руки, например, рука Леона, вялая, или ладонь Людвика в эротико-неэротике и окорок Кубышки, как картофелина на свекле, кулачок, выглядывающий из бабястой оплывшей руки, вызывающей отвращение… которое тихо нарастало, усиливаясь ближе к локтю, где пупырчатая краснота переходила в синие и фиолетовые потеки, расползающиеся по другим закоулкам. Запутанная, мучительная комбинация рук, подобная комбинациям на потолке, на стенах, везде… Рука Леона перестала барабанить, двумя пальцами правой руки он взял палец левой и так держал его, рассматривая со вниманием, застывшим в мечтательной улыбке. Разумеется, беседа там, наверху, над руками, не прекращалась, но она едва-едва доносилась до меня, затрагивались самые разные темы, в какой-то момент Людвик сказал: – Отец, как вы думаете, вот если представить себе десять солдат, идущих гуськом друг за другом, как вы думаете, отец, сколько времени потребуется, чтобы использовать все возможные комбинации расстановки солдат, переставляя, например, третьего на место первого и так далее… при условии, что в день производится только одна перестановка? – Леон подумал: – Три месячишка? – Людвик сказал:

– Десять тысяч лет. Это подсчитано.

– Эх, парень, – сказал Леон. – Парень… парень… – Он умолк и сидел насупившись. Могло показаться, что употребленное Людвиком слово «комбинация» находится в определенной связи с «комбинациями», которые возникали передо мной; могло показаться довольно странным стечением обстоятельств, что он заговорил о комбинациях солдат как раз в тот момент, когда я захлебывался в потоке комбинаций, – разве это не было похоже почти на публичную декларацию моих переживаний? – ох, «почти», уж сколько раз это «почти» донимало меня – при этом нужно учесть, что его побасенка с солдатами задела меня только потому, что слилась в одно с моими переживаниями, по этой причине я и выделил ее из множества тем, которые тоже обсуждались. Вот так данное стечение обстоятельств оказалось отчасти (ох, части!) мною спровоцировано – и ужасным, невыносимым, фальшивым было как раз то, что я никогда не мог понять, в какой степени могу считать самого себя инициатором комбинирующихся вокруг меня комбинаций, ох, на воре шапка горит! Если взвесить, какая гигантская масса звуков и форм обрушивается на нас в каждое мгновение бытия… рой, гомон, река… что, казалось бы, проще, чем комбинировать! Комбинировать! Это слово на какой-то миг испугало, застало меня врасплох, как дикий зверь в темном лесу, но сразу утонуло в суете семи человек, сидящих, говорящих, жующих, ужин шел своим чередом, Катася подала Лене пепельницу…

«Нужно все выяснить, прояснить, добраться до сути»… но я не верил, что проверка Катасиной комнатки что-нибудь прояснит, хорошо еще, что наш план на завтра позволял как-то легче переносить эту странную зависимость губ от губ, пункта от пункта, звезды от звезды… но, в конце концов, ничего странного, что губы посылают меня к губам, если постоянно, непрерывно одно перебрасывало меня к другому, за одним другое таилось, за рукой Людвика рука Лены, за чашкой стакан, за трещиной на потолке остров, воистину мир был чем-то вроде ширмы и не обнаруживал себя иначе, чем перебрасывая меня все дальше и дальше – реальность играла мною в мячик!

Внезапно раздался стук.

Звук был такой, будто кто-то палкой ударил о палку – коротко, сухо. И не сильно, – хотя это был особый звук, настолько особый, что выделился из хора голосов. Кто стучал? Или что стучало? Я онемел. Что-то вроде «начинается» замаячило у меня в голове, я замер, ну же, призрак, вылезай!.. но звук истаял во времени, ничего не произошло, может, это всего лишь треск стула, ничего серьезного…

Ничего серьезного. На следующий день воскресенье, которое должно нарушить наш обычный образ жизни, и хотя разбудила меня, как всегда, Катася, немного постояв надо мной из чисто дружеского расположения, но уборкой комнаты занялась сама пани Манся, которая, катаясь из стороны в сторону с тряпкой, рассказывала, что в Дрогобыче у них был «весь первый этаж на прекрасной вилле со всеми удобствами», она сдавала комнаты с пансионом или без, потом шесть лет в Пултуске «в удобной квартире на четвертом этаже», но, кроме постоянных жильцов, она повесила себе на шею шесть человек «из города», которые у нее столовались, люди они были по большей части пожилые, каждый со своей болячкой, одному кашку, другому супчик, и ничего кислого, я и сказала себе, нет, так дальше дело не пойдет, хватит, больше не могу, и говорю об этом моим дедам, видели бы вы их отчаяние, паничка наша, кто о нас позаботится, а я им на это: слишком много душевных сил на вас уходит, замучилась я, разорваться, что ли, тем более что Леон всю жизнь заботы требует, вы себе представить не можете, то ему одно, то другое, вечно с ним хлопоты, я просто не знаю, как бы этот человек без меня обходился, всю жизнь кофе ему в постель, всю жизнь, хорошо еще, что я такая, не могу без дела сидеть, с утра до вечера и с вечера до утра, впрочем, без развлечений тоже нельзя, самим в гости сходить или гостей принять, двоюродная сестра Леона замужем, знаете ли, за графом Козебродским, а как же, и когда я за Леона выходила, то его семья носом крутила, а сам Леон так боялся тети, пани графини, что два года не мог меня ей представить, я и говорю, Леон, ты не бойся, я заткну за пояс твою тетю, и вот однажды читаю в газете, что состоится благотворительный бал, а в организационном комитете пани графиня Козебродска, я ничего Леону не говорю, только говорю, Леон, пойдем на бал, и, скажу я вам, две недели тайком готовилась, две портнихи, парикмахерша, массаж, даже педикюр для куража сделала, взяла напрокат драгоценности от Телли, Леон, когда меня увидел, остолбенел, а я ничего, входим в зал, я Леона под локоток и прямо к пани графине, а она, представьте себе, пан, повернулась спиной! Сделала мне афронт! Я к Леону, Леон, говорю, твоя тетка хамка, и плюнула, а он, представьте себе, ни слова, уж он такой, болтает, болтает, а как до дела доходит, никакого толку или начинает крутиться, выкручиваться, а потом, когда мы в Кельцах жили, я варенье варила, много у нас народа перебывало, это варенье за месяц вперед заказывали, – она умолкла, вытирала пыль, молчала так, будто ничего и не говорила, даже Фукс не выдержал и спросил: