Фитиль для керосинки - Михаил Садовский

И пошла странная полоса Витькиной жизни.

-- Чтоб ты знал, -- поучал Витьку Пинхус, крепко держа его за плечо своей рыжей огромной рукой, -- у всех есть Родина. И у нас она тоже есть. Но они, -он обвел рукой пространство, -- не хотят, чтобы она была у нас у каждого. Я тебе больше скажу: они просто боятся этого. Потому что сейчас они могут мне сказать, что я беспачпортный, что я космополит, что я ем их хлеб и топчу их землю, и пошел вон отсюда в свой проклятый Израиль, но и специально потому не пускают меня жить, куда я хочу. Я ж ведь уеду -- тоже мне испугали. Я хочу этого. Ты понял. Они мне это специально делают, чтоб меня тут попрекать своим куском хлеба, который я, -- он сделал сильное ударение, -- им зарабатываю. А за ер аф мир, гезунтер гейд... так что -- кому повезло, а кому нет. Такая жизнь. Такая жизнь. А деньги... что ты так за них волнуешься... Знаешь, я тебе что скажу: эти деньги того не стоят, чтоб за них волновать свое сердце. Брось. Я рад, что тебе помогу. Когда ты станешь знаменитым... -И Витьке снова захотелось спросить у Пинхуса, откуда он знает, что Витька станет знаменитым... а тот продолжал свое, -- Если б не их дурные порядки, так я бы им столько заработал, что накормил бы всю Россию... это разве дело, что у чужих людей хлеб закупать, когда свой гниет --это их хозяйство, а за ер аф мир... эх...

Они дошли до почтамта, и Пинхус заказал разговор. Потом они долго сидели, ожидая вызова, и когда Витька услышал в трубке рядом в ухе голос, который кричал ему: "Почему ты говоришь мне "Вы", родненький! Я твоя бабушка, слышишь, Витя! Я не умерла, нет, я жива!" И она закричала уже в истерике: "Я жива!" И слышно было, как кто-то ее успокаивал... Трубка выпала из его рук, его затошнило, стало нечем дышать, и он вывалился из кабинки, а Пинхус кричал в трубку, хотя слышимость была великолепная: "Не волнуйтесь, я присмотрю за ним! Не волнуйтесь! Кто я? Ха! Я Пинхус Мордкович Цикович!"... И все, кто ожидал своей очереди, а это были такие же евреи, которые звонили к счастливчикам "на родину", восторгались молча в душе его смелостью. -- Я уже три года в отказе, чего мне боятся, -- он одной рукой держал трубку, а другой тянул за шиворот обморочного Витьку, -- я присмотрю за ним... Да, пишите мне сюда на Почтамт до востребования, прямо Пинхусу Мордковичу Циковичу! А за ер аф мир!..

Так что?

Не надо говорить это ваше: евреи! Евреи!.. С таким это особым нажимом! Что с того? Я тоже еврей. Евреи разные бывают -- вы же сами видите. ТАТЬЯНА ИСААКОВНА

-- Боже мой, Боже мой! Готеню, вос махсте!?23 Опять этот... "шлимазл" пришел к Татьяне Исааковне. Ты слышишь, Гершель... уже невозможно жить совершенно... включи хоть радио... -- ворчала и возмущалась бобе, услышав за стенкой звуки корявого арпеджио, которое пытался домучить до конца маленький мальчишка, новый ученик соседки, начисто лишенный не только желания овладеть клавиатурой, но и какого-нибудь подобия музыкального слуха. Внук включил радио, но от смеси обломков нот за стенкой и положенного на музыку текста, льющегося из репродуктора, стало так тесно в комнате, что пришлось его снова выключить... "от а глик, от а глик мир гетрофен!" 24 Она присела на край кушетки у окна и стала натягивать дырявую пятку носка на шляпку деревянного грибка, держа его за ножку. Это было ее любимое занятие -- штопать носки. Правда, штопки хватало ровно на три дня, но она не огорчалась и принималась снова и снова восстанавливать носки -- и свои, и сына, и внука -- во-первых, что бы ей ни говорили -- экономия, а во вторых, -- нельзя же сидеть без дела. А в эти морозы, да еще по их улице, не погуляешь -- и скользко, и холодно очень... за стеной образовалась пауза. Очевидно, Татьяна Исааковна объясняла что-то ученику. Потом снова стали падать обломки нот, и бобе, вздохнув, поплотнее вдвинулась на мягкую кушетку. "Как это получается, что на том же самом инструменте такие ужасные звуки, будто бьют посуду, чтоб они все здоровы были. Когда она сама играет, так это же сердце радуется... ну, если не очень поздно, конечно, а как придет этот паршивец, так никаких сил же нет. Чем он виноват? Но родители хотят. Раз они хотят... всем же жить надо. Татьяна Исааковна же им говорила, что из этого шлимазла ничего не получится... даже у Столярского, если бы он учился... может быть, ему другим увлекаться... но родители хотят для общего развития... Для общего, так для общего... -- пусть развивается... что делать -- надо терпеть..." Она сидела и вспоминала, как у них в местечке, когда были малеькими, все бегали через поле и березовую рощу к замку Радзивилла слушать музыку. К дому не пускали -во двор за ограду, но если не было ветра, не шелестели листья и открывали окна ... так было хорошо, как в театре... на траве под деревом... и разносились по всей окрестности замечательные звуки -- она бы и сейчас их узнала. Спеть бы, конечно, не смогла, но если бы снова услышала ту музыку, узнала бы, разве нет!?. Она с тех пор так и звучит в голове, а сколько уже лет прошло... готеню, готеню...

Так случилось, что в этом тихом переулке недалеко от центра города, в деревянном двухэтажном домике, в квартире на втором этаже собрались одни еврейские семьи. Конечно, никто их не подбирал специально при заселении, да и въезжали они все в разное время на освобождающуюся жилплощадь... Сорокин погиб на фронте. Он жил совсем один --молодой, жениться не успел. Пошел лейтенантом -- и все. В сорок первом... и ордер получили Блюмкины. Васильев совсем недавно переехал в новую отдельную квартиру -- дали от завода -повезло, всего пятнадцать лет в очереди стоял... Изаксон так и не вернулся после освобождения и реабилитации. Тогда Муся уехала к нему в солнечные сибирские края. Его там сразу назначили замдиректора чего-то большого и важного... кажется, целой шахты. Он же до войны в наркомате работал, ходил с портфелем -- так в их квартиру въехал Школьник с семьей... а бобе даже и не помнила, после кого им самим достались эти две комнаты с окнами во двор и половицами шириной в полметра...

-- "Шлимазл!" -- вздрогнула бобе, потому что за стенкой раздался какой-то особенно сильный удар сразу по многим клавишам, и все стихло. Бобе прислушалась и облегченно вздохнула -- на сегодня мучения кончились: хлопнула входная дверь, отпуская мальчика на свободу... А когда за высоким створчатым окном играли что-нибудь танцевальное, они, девочки заходили за дерево, окруженное кустами, брались за руки все вместе или по двое и танцевали, смущенно улыбаясь. На этом месте их невозможно было увидеть из дома, а то могло попасть от управляющего, что бездельничают да еще вытаптывают площадку своими танцами... мама тоже это не поощряла... то есть, конечно, могло попасть, как следует, она могла страшно рассердиться и сказать: "Не забывай, кто ты! Что ты себе позволяешь?!". А что такое, если тебе десять лет?! "Дарф мен лебен!"25 И оправив совершенно гладкую скатерть на круглом столе под матерчатым абажуром, она присела у окна на кушетку доштопывать носок, пока еще не включая электричество навстречу угасающему дню...

-- А кстати, какой сегодня день, Гершель, и что ты там делаешь?

-- Бобе, я играю... а день сегодня -- среда.

-- Вчера была среда...

-- Значит, пятница...

-- А за ер аф мир,26 чтоб ребенок в пять лет не знал дни...

-- Ну, понедельник!

-- Швайг шен! Вос тутцах, вос тутцах!..27 -- Она стала вспоминать, когда его привезла внучка "на постой", но все дни недели перепутались, потому что она уже давно не выходила на улицу из-за этой зимы... тогда она стала вспоминать, когда приходил к Татьяне Исааковне этот шлимазл, потому что он ходил по понедельникам, средам и пятницам, но у нее снова ничего не получилось. И тогда она решила, что если сегодня придет Ада, значит, точно четверг, а этот шлимазл пришел не в свой день, чтоб он был здоров и рос большой... А когда все повзрослели, так по привычке уже так и ходили туда к этой липе возле Радзивиллов и даже говорили: "Приходи сегодня к Радзивилу"! Чужой бы испугался, что его во дворец приглашают... но чужие у них в местечке так редко появлялись... и они собирались там вечером, а возвращались всегда вместе, потому что страшно -- вдруг из леса кто-то выскочит... правда, ни разу никто не выскакивал, но вдруг... и парни их провожали... может, лучше бы кто-нибудь все же выскочил, а то они были такие тихие и робкие... ох, эти парни... но ничего, все себе нашли... она опустила руки и стала смотреть в окно, потому что совсем стемнело для штопки, а за окном еще белели сугробы и чернела тропинка между ними через двор в переулок, и край соседнего дома выглядывал из-за угла. В нем зажигались окна, и она хотела уже крикнуть Гершелю, чтобы он тоже зажег свет- он так любил залезать на стул и щелкать выключателем -- когда хлопнула входная дверь, и за стенкой послышались голоса. Бобе замерла, прислушиваясь, и вскоре оттуда донеслось: а-а-а-а-аааа-а."

"Точно! Значит, четверг, слава Богу, Ада пришла!" --Потом мимо двери ходила взад и вперед Татьяна Исааковна, -- она ее по шагам за двадцать лет хорошо выучила, -- потом за стенкой пили чай. Уже совсем стемнело, и надо было посмотреть, что делает ребенок, и накормить его, но бобе замерла в предвкушении своего счастья и тихонько позвала: