Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

Поле передо мной плавно понижалось к югу, метрах в пятистах видна была автострада, и одного взгляда хватило, чтобы окончательно во всем удостовериться. Но я простоял там минут пятнадцать, глядя на мелькающие машины, и за все это время в их жиденьком потоке не проскочило ни одного «Жигуля», 24-й «Волги» или, скажем, «КамАЗа»…

На старинной электричке, с забыто просторными тамбурами и вручную открывающимися дверьми, я доехал до Ярославского вокзала. Почти весь вагон занимали студенты МИСИ, ехавшие с полевых занятий, с теодолитами, нивелирами, полосатыми рейками. Отвернувшись к окну, я слушал их разговоры, древние шутки, непонятные уже намеки и забытый сленг. Это же были мои ровесники, мы, наверное, не раз встречались на улицах и институтских вечерах. И вот я вернулся после долгого отсутствия…

Настороженный, как разведчик, только что перешедший через нейтралку на ту сторону, я почувствовал, что чем-то привлекаю внимание этих парней и девушек. Ощутил спиной, по взглядам, по неуловимо изменившейся атмосфере, по интонациям. И хорошо, что вскоре замелькали за окном красные закопченные корпуса Москвы-Товарной, я вышел в тамбур и, как только поезд остановился, распахнул дверь и растворился в толпе на перроне. Хотя ерунда, конечно. Шпионский синдром. Причем шпиона плохого, трусливого, которому кажется, что все смотрят только на него. А студентов, скорее всего, заинтересовал мой наряд, все-таки слишком броский для этих времен и для моего возраста.

Перейдя площадь, я купил в ларьке возле гостиницы «Известия», взглянул на дату. Хоть с этим нормально. Ирина сумела удержать контроль за переходом. Как и намечалось, сегодня 6 июля 1966 года, среда. И я, таким образом, отныне являюсь первым лично мне известным путешественником по времени. Ни о каких других времяпроходцах сведений, так сказать, не поступало. Жаль только, что я так и останусь известен весьма ограниченному кругу лиц, и ни оркестров, ни красных дорожек, ни званий и наград не предвидится. В чем и заключается явное преимущество большинства литературных героев, что у них все кончается благополучно и заслуги вознаграждаются.

А мне… Мне хотелось одного — найти сейчас укромное место, где бы можно было спокойно все переосмыслить заново. С учетом вновь открывшихся обстоятельств.

В сквере у Красных ворот я сел на скамейку, почти скрытую со всех сторон кустами жасмина, придал себе беспечно-отдыхающий вид и стал приводить в порядок чувства и мысли. Все, что говорилось с Ириной там, с моей стороны был — чистый треп, абсолютно безответственный. А теперь надо решать всерьез, совсем с иных позиций, и — быстро. Сделать все, что мне поручено и, может быть, действительно неузнаваемо изменить историю и дальнейший путь человечества? Или с негодованием все отвергнуть? И что тогда? Неужели имеющим такие, с нашей нынешней точки зрения, неограниченные возможности пришельцам помешает мой героический демарш? Скорее всего — нет. И своего они, раз уж взялись, так или иначе добьются. Найдут кого-нибудь другого, уговорят, сагитируют, купят, наконец. Не может быть, чтоб я для них совсем уж такой уникальный исполнитель на этом свете. А что будет со мной в случае отказа? Сочтут контракт расторгнутым и, к примеру, просто не захотят вернуть меня обратно. И что я тут буду делать со своим паспортом в красной обложке, выданным через двенадцать лет, в 1978 году? А возможно, за саботаж у них еще и построже наказание полагается.

Впрочем, не во мне же главное. Но вдруг до того ясно, что я чуть не застонал, до меня все это дошло в полном объеме. Вот сейчас я могу встать, пойти домой, встретить там живых родителей, себя. Они тут, вновь живут на свете, и до них всего несколько кварталов…

Мне жутко захотелось обратно. Вернуться, все забыть, заставить себя не думать… Не от страха. Скорее, от инстинктивного стремления защитить психику от запредельной нагрузки. Все уже произошло в свое время, я смирился с потерями, и вдруг — все снова. Это как отрывать от ран присохшие бинты.

Я посидел с минуту, закрыв глаза и закусив губу, и вроде отпустило, как проходит внезапный сердечный спазм, вроде бы бесследно, но оставляя после себя неприятный, намекающий холодок.

Делать нечего, надо работать. Подрядился спасать Вселенную — действуй. Воистину, не зря сказано: издалека многое кажется непонятным и невозможным, но при ближайшем рассмотрении оказывается простым и естественным.

Когда Ирина меня готовила, я все слушал вполуха, как институтскую лекцию по ненужному предмету, и вдруг оказалось, что этот предмет и есть самый главный. Но основное я запомнил.

По улице Кирова я поднялся к главпочтамту, вошел внутрь и опустил в ящики те письма, что дала мне Ирина. Два местных, шесть — в разные города Союза и два за границу. Что бы в них там ни было написано, немедленной катастрофы они не вызовут, в этом я был уверен. Не может быть такого письма от частного лица другому частному лицу, чтобы оно произвело действие кардинальное. Если там описание открытия — его поймет только тот, кто и так уже на пороге, если сообщение об измене жены, так завтра все равно друзья намекнут. А если написать, к примеру, Насеру, что через десять месяцев и 29 дней начнется шестидневная война, он все равно не поверит. Поскольку думает об этом иначе.

По телефону я организовал три встречи неизвестных мне людей. В том смысле неизвестных, что в своей прошлой, обычной жизни я никогда ничего об этих людях не слышал. Среди них были не только мужчины, и одним из звонков я как раз и свел вместе мужчину и женщину, не знаю, к радости или к беде, в целях исключительно научных или, напротив, для устройства личной жизни. Еще одному человеку я перевел 500 рублей телеграфом, сделав приписку: «На известные вам цели. Виктор». По тем временам сумма достаточно солидная, но меня не столько она заинтересовала, как то, насколько глубоко пришельцы проникли в детали и хитросплетения нашей жизни, рассчитав даже, кому, когда, от кого и какую денежную сумму требуется послать. Вот тебе и капелька меда…

Следующее задание было для меня наиболее трудным и, если хотите, самым неприятным. Потому что касалось уже не абстрактных конвертов с письмами в неведомые адреса. Мне нужно было организовать опоздание на самолет некоего старшего лейтенанта медслужбы, а значит, вступить в непосредственное общение с людьми этого времени, грубо вмешаться в их судьбы.

Я не Остап Бендер и не Джеймс Бонд какой-нибудь, всякого рода авантюрные проделки всегда плохо у меня выходили, я даже в розыгрышах не любил из-за этого участвовать. Так что до сих пор удивляюсь, что эта штука получилась у меня так гладко и даже, я бы сказал, изящно.

Я провожал своего старлейта в белой морской форме от квартиры до самого Внукова, тщетно ожидая какого-нибудь случая, который все решит сам собой и который, разумеется, так и не представился. Парень этот, лет двадцати семи на вид, сразу отчего-то вызвал у меня симпатию, хотя естественней было бы наоборот. У него было приятное, я бы сказал, аристократического типа лицо интеллигента далеко не первого поколения. В иных обстоятельствах я бы с ним с удовольствием побеседовал. Сейчас же, увы, мы друг для друга были всего лишь объект и субъект межвременного контакта.

Доктор, как человек пунктуальный, прибыл в аэропорт за двадцать минут до конца регистрации. И пока он стоял в не слишком длинной очереди на посадку, я отчаянно перебирал все свои довольно нереальные варианты. А время утекало неудержимо, тем более что в те идиллические времена никто и слыхом не слыхал о воздушном терроризме и в самолеты сажали не только без досмотра, но даже и без паспорта. То есть очередь двигалась быстро. И как-то вдруг, неожиданно, я придумал. Из ближайшего автомата, не упуская из виду своего клиента, я позвонил в аэропортовскую военную комендатуру, решительным и напористым голосом немаленького начальника из МУРа попросил, то есть почти приказал, под любым предлогом на полчаса задержать стоящего у седьмой стойки опасного преступника в морской форме, приметы такие-то. Опергруппа на подходе, но тем не менее…

Или тон мой подействовал, или дежурный был прилежным читателем адамовских детективов, но через три минуты я наблюдал, как к старлейту подошел усиленный офицерский патруль, проверил документы и, невзирая на протесты, препроводил. Честно говоря, чувствовал я себя в этот момент крайне погано, хотя вполне вероятно, что этой акцией я открыл военврачу путь к бессмертной славе. Если он в этой истории столь важная фигура. А может быть, с той же долей вероятности, только что напрочь сломал человеку жизнь…

После этого в моих делах появился просвет, и я смог, наконец, перевести дух и спокойно осмотреться.

Поначалу Москва показалась мне незнакомой, недостаточно праздничной, что ли, запущенной, грязноватой, в общем — не соответствующей моим ностальгическим, романтизированным воспоминаниям. Но чем больше я привыкал и вживался, чем дольше дышал воздухом ушедших минут, подстраивался под другой, гораздо более медленный ритм жизни, тем ближе мне становился этот полузабытый, мило-провинциальный город моей юности.