Записки опального директора - Натан Гимельфарб

Наверное с этой экскурсии и началась моя горячая любовь к Одессе, которая не ослабевала всю мою жизнь, и которую храню я в сердце своем и сейчас, в далекой Америке.

Запомнились и спортивные соревнования, и матчи по шахматам и шашкам. Я получил несколько наград за победы в этих соревнованиях, но самым для меня приятным подарком была большая коробка шахмат с красивой деревянной доской. Я хранил этот приз до самой войны и получал большое удовольствие от игры в подаренные шахматы.

Кроме интересных впечатлений и множества подарков, я увёз из санатория немало фотографий. За фотографии и некотогые экскурсии приходилось платить и мне пришлось вводить в расход Зюню, ибо денег,

которые мне оставил Сёма, явно не хватало, а желание везде побывать и всё увидеть было необъятно. Как ни трудно было Зюне в тот первый студенческий год жизни в Одессе, он мне ни в чём не отказывал. Более того, он часто приносил мне фрукты, всякие сладости и сам предлагал деньги на мелкие расходы.

Как потом рассказывал мне его друг Нюня, они в этот месяц часто нанимались на погрузочно-разгрузочные работы в порту, на товарной станции и базарах. Я тогда понял, что Зюня испытывает ко мне такие же добрые братские чувства, как и Сёма, но у него просто ещё не было времени и возможности проявить их в полной мере.

Однажды Зюня пришёл ко мне не с другом Нюней, а с девушкой. Она была чуть ниже его, с большими голубыми глазами, каштановыми волосами, уложенными в аккуратную прическу, и приятной улыбкой. Она была очень красива. Такой она показалась мне при первой встрече и, поскольку это была и последняя наша встреча с ней, помню ее такой до сих пор.

Зюня назвал ее Рахилей и сказал мне, что она его лучший друг. Рахиль принесла мне большой кулёк винограда, коробку конфет и подарила свою фотографию на которой она показалась мне похожей на знаменитую артистку Любовь Орлову. Рахиль очень понравилась мне и я, наверное, не мог этого скрыть, выдавая свои чувства неотрывным взглядом, как будто хотел запомнить ее на всю жизнь. Не знаю понравился ли я ей, но помню, что на прощание она обняла меня, прижала к себе и несколько раз поцеловала.

Зюня потом в письмах из Одессы всегда передавал привет от Рахили, а, когда приезжал на каникулы, часто восторженно рассказывал о ней и о их дружбе.

За день до моего отъезда из санатория приехал Сёма. Накануне отъезда он уложил мои вещи в чемодан и сумки, поговорил с врачами о моём здоровье, получил рекомендации по лечению и провёл со мной остаток дня на море.

Утром я прощался с санаторием, с этим земным раем, где мне было хорошо, как никогда в жизни. Я уходил отсюда в полной уверенности, что никогда больше сюда не вернусь.

Московский поезд на Жмеринку уходил вечером и мы ещё целый день провели с моими братьями в Одессе. Утром съездили на небезизвестный «Привоз». У меня тогда сложилось впечатление, что это самый большой и самый богатый базар в мире. Там можно было увидеть, если не купить, всё что твоей душе угодно. Нам же в тот день угодны были дыня, румяные персики и крупный виноград «Дамские пальчики». Мы потолтались пару часов в нескончаемых рядах огромного базара, задержались на некоторое время на пятачке, где продавались различные птички и даже говорящие попугаи, и отправились к Зюне в общежитие. Он удивил нас холостяцким, студенческим, но очень вкусным, обедом, который сам специально накануне приготовил, и при нас только разогрел на электроплитке. Из прикроватной тумбочки Зюня достал бутылку сухого вина и Сёма разлил его неровными порциями в три стакана. Впервые в моей жизни мне было позволено употребление алкоголя. Пусть немножко и не очень крепкое вино, важно, что позволено выпить. Значит я уже не ребёнок. Мне и вправду шел двенадцатый год.

Мы очень вкусно и приятно пообедали тогда в комнатке Зюниного общежития. Сёма спел нам несколько украинских песен. У него был хороший голос и песни, исполненные им под аккомпанемент гитары, которой мастерски владел Зюня, звучали почти профессионально. Сёма пожалел, что не было мандолины, на которой я, к тому времени, уже совсем неплохо играл. Получился бы ансамбль братьев.

После обеда мы бродили по центру, любовались фонтанами на Дерибасовской и ели очень вкусное мороженное в уютном скверике, на Греческой площади.

Когда начало темнеть и зажглись огни на длинных и прямых одесских улицах, мы вернулись в общежитие, забрали свои вещи и трамваем добрались на вокзал. Вскоре к перрону подошел фирменный поезд «Одесса - Москва» и мы заняли свои места в плацкартном вагоне. Пришел попрощаться с нами и друг Зюни - Нюня Туллер. Они долго сопровождали медленно отходящий поезд и размахивали фуражками. Из вагонного окна мы любовались огнями большого города, пока в тумане совсем не скрылась милая Одесса. На всю оставшуюся жизнь сохранится в моей памяти этот чудесный летний месяц в Одессе - «жемчужине у моря».

5

Теперь мне хочется вспомнить о школе, вернее о школах, ибо в то время редко кто в нашем местечке получал школьное образование в одной школе.

Что касается еврейских детей, желающих получить среднее образование на идиш, то это было вообще невозможно, так как все они начинали учебу в еврейской школе, в которой было только семь классов, а в восьмой класс шли в украинскую школу, где им приходилось во многом переучиваться.

Некоторые, правда, могли после нашей еврейской школы поступать в Житомирский еврейский педагогический техникум, который давал право стать учителем в начальных классах еврейской школы. Если им этого образования было мало, они могли после техникума поступить, в единственный на Украине, Одесский еврейский педагогический институт и стать учителем старших классов еврейской школы.

Именно такой путь еврейского учителя выбрал себе мой брат Зюня, но его мечте не суждено было сбыться. В 1936-37г.г. государство стало закрывать еврейские учебные заведения, театры и даже синагоги, наверное потому, что согласно сталинскому учению по национальному вопросу, еврейской нации вообще не существовало, так как эта «национальная прослойка» не соответствовала намеченным им признакам, характеризующим нацию.

Как тогда писали газеты и говорилось по радио, закрытие еврейских центров культуры, образования, религии получило «единодушную» поддержку всего советского народа, в том числе многих известных в стране деятелей культуры и науки еврейской национальности, и осуществлялось, как будто, идя навстречу их пожеланиям.

Но вернусь к годам учёбы в еврейской школе. Еврейскому алфавиту, а затем и чтению, меня научили мои старшие братья, которые до меня закончили еврейскую школу. Когда мне исполнилось шесть лет я уже мог читать и писать, взахлёб читал еврейские сказки и разные истории. Я с нетерпением ждал школы, но меня не приняли в первый класс в сентябре 1930г., когда мне почти исполнилось 6 лет, и отказали в приеме в сентябре 1931г., когда мне чуть не доставало до семи. Тогда существовало строгое правило, согласно которому в школу принимали детей, которым исполнилось полных 7 лет. Мне же к началу учебного года, к 1 сентября 1931г., не хватало 3-х месяцев и этого было достаточно для отказа. Напрасны были уговоры отца, уважаемого в городе человека, просьбы мамы и заверения моих братьев в моих знаниях и начитанности. Не подействовали и мои слёзы. Сказано «нет» и точка.