Распутник - Грэм Грин

Из четырехдневного «избиения младенцев», устроенного де Рюйтером, Рочестер вышел в ореоле вновь подтвержденной воинской доблести. Если бы какой-нибудь Гэдбери взялся составить ему гороскоп в эти дни, в предсказании едва ли фигурировали бы придворное распутство в узком кругу и предъявленные поэту позднее обвинения в трусости. Куда вероятней звезды пообещали бы ему женитьбу на западной наследнице. Конечно, его на свой лад влекло к этой романтичной и неискушенной девице, но не исключено, что на самом деле его легкомысленная душа нашла в ней идеальную пару, потому что, похоже, она все-таки имела в виду не Рочестера, когда в августе говорила лорду Хинчингбруку о глубоких чувствах, питаемых ею к другому мужчине. Куда большее подозрение должно пасть в этом плане на некоего Попхема, упоминаемого Пеписом в записи от 25 ноября:

Мистер Эшбернхем сегодня за ужином поведал мне о том, как богатая невеста мисс Малле рассуждает со служанками о претендентах на ее руку. По ее словам, лорд Герберт был бы рад жениться на ней, лорд Хинчингбрук выказал известное равнодушие, лорд Джон Батлер непременно в конце концов передумал бы, лорд Рочестер, дай ему волю, взял бы ее силой, а вот некий Попхем (о матримониальных намерениях которого ровным счетом ничего не известно) задницу бы ей вылизал, только б на ней жениться.

И Элизабет, и Рочестер были молоды, хороши собой и умны; оба, не исключено, придерживались легкомысленной философии любви, однажды безупречно сформулированной самим поэтом:

О прошлом речи не веду —Как бред оно, как сон.В раю ли побывал, в аду,На счастье или на беду,Но отоснился он.

Я о грядущем промолчу —Оно еще темней.Я настоящим жить хочу —И в настоящем улучуОдно мгновенье с Ней.

Узлом я завяжу языкО верности навек.Да будь я верен Ей хоть миг(Длиною в жизнь), пока приник —Я верный человек.

Миг «длиною в жизнь» начался со своего рода повторного похищения (уже без помощи друзей) и тайного брака и в некотором смысле и впрямь продлился до гробовой доски. Сойдясь, они уже больше никогда не расставались. Она всякий раз дожидалась в деревне его возвращения вконец измотанным из цитадели порока; дожидалась, полная то нетерпения, то гнева, но неизменно дарующая прощение; он в Лондоне — в объятиях то какой-нибудь грязной шлюхи из притонов вокруг «Друри-лейн», то своей возлюбленной Элизабет Барри — никогда не забывал о том, что в его жизни есть жена. Это мучило его; он садился писать ей стихи то в состоянии слепого гнева, то, напротив, настроившись на мрачно-доверительные излияния; но это его к ней и приковывало — и, разбиваясь о скалы пьянства и похоти, все-таки докатывались до ее берега волны любви, празднично-прекрасные, пусть, увы, и замутненные:

Вдали тебя зачахну здесь.Не спрашивай, когда вернусь.И без того извелся весь:Дневная марь, ночная гнусь.

Тебя, любимая, бегу —И сердце рвется на куски;И воспаление в мозгу —Плод фантастической тоски.

Но пусть никак не одолетьМир морока и мишуры,К тебе вернусь я умеретьВ благословенные шатры.

А может выпасть худший жребий:К тебе дороги не найдуИ, умерев, найдусь не в небе,Но там же, где и жил, — в аду.

Элизабет Малле, у которой «не осталось соискателей руки», прибыла ко двору в сентябре. Рочестер в это время еще, должно быть, оставался в море, но к ноябрю, когда она столь бесцеремонно обсуждала женихов со служанками, он уже вернулся. 15 ноября поэт был на балу в честь дня рождения королевы, который (в описании Пеписа) не мог не поразить по контрасту человека, только что побывавшего участником и свидетелем и чуть не ставшего жертвой четырехдневной бойни:

В полдень все собрались; зажгли свечи, король с королевой и все присутствующие на балу дамы заняли свои места. Невозможно было не восхищаться мисс Стюарт, которая утопала в черно-белых кружевах, а ее чело и плечи были усыпаны брильянтами. И точно так же разоделось большинство дам (за исключением королевы); тогда как король предстал в дорогих шелках, расшитых серебром; в серебряных же или в других бросающихся в глаза роскошных нарядах явились танцоры во главе с герцогом Йорком. Король с королевой составили первую пару (а всего их было примерно пятнадцать) — и начался танец. Из числа господ на балу я совершенно определенно запомнил короля, герцога Йорка, принца Руперта, герцога Монмута, герцога Бекингема, лорда Дугласа, мистера Гамильтона, полковника Рассела, мистера Гриффита, лорда Оссори, лорда Рочестера. А из числа дам — королеву, герцогиню Йорк, мисс Стюарт, герцогиню Монмут, леди Эссекс Говард, миссис Темпл, супругу шведского посла, леди Арлингтон и дочь лорда Джорджа Беркли. И многих еще не запомнил. Но все были в роскошных нарядах, все щеголяли брильянтами и жемчугами.

После бранля сплясали курант, время от времени музыканты играли и французские танцы, но так редко, что танцоры в конце концов заскучали, да мне и самому захотелось, чтобы все это побыстрее закончилось. Лучше всех танцевала мисс Стюарт — особенно тот французский танец, который король назвал «новым», — вышло это у нее просто замечательно. Хотя в целом танцы не слишком интересны — ни как занятие, ни как зрелище. А вот наблюдать за людьми в щегольских нарядах было и впрямь любопытно, так что я не пожалел о том, что пришел. Чтобы увидеть столько роскоши, иному всей жизни не хватит — а тут, пожалуйста, всё сразу.

К полуночи веселье закончилось, и я не без труда нашел извозчика… Итак, домой, к женушке, наскучась глупыми танцами и наглядевшись на роскошные наряды знатных господ и дам; леди Каслмейн (без которой всё ничто) тоже была на балу, роскошно разодетая, правда, не танцевала; поужинать, стоит ужасный холод, — и поскорее в постель.

Это истерическое веселье выглядело повторением тех парижских балов, когда плясали так, «словно победа осталась за нами»; тем более что и на сей раз особых причин для ликования не было; правда, в августе удалось взять временный реванш за июньское поражение, однако уже в сентябре ситуация еще раз перевернулась, и уже не англичане блокировали голландское побережье, а голландцы — английское. Однако страдали от этого, терпя убытки, главным образом купцы — и хотя Том Киллигрю в присутствии поэта Кэрью бесстрашно заявил королю, что при дворе есть благородный и могущественный человек, пусть и находящийся нынче в опале, которому под силу исправить положение, и что имя этого человека Чарлз Стюарт, — мало кого в Уайтхолле волновали подлинно государственные вопросы.

Одним из этих немногих, судя по всему, был Рочестер. У него имелся боевой опыт — причем опыт не победы, а поражения, что, безусловно, куда поучительнее. Он покинул флот, но не ушел с воинской службы. Из архивов за 1666 год известно, что он получил под начало кавалерийский эскадрон.

Однако истинного сына Генри Уилмота изумлял, разумеется, не только контраст между битвами и балами. Куда разительнее было противоречие между надеждами старых «кавалеров» на Реставрацию и осуществлением этих надежд. Два прошения, поданные королю в августе и в ноябре того же года, наверняка должны были особо заинтересовать Рочестера. 10 августа королевский кравчий Джеймс Холсолл написал Джорджу Портеру (в Стоун-галлери в Уайтхолле), что миссис Картер — бедная женщина, с которой они повстречались за день до этого и которая, проживая ранее под общим кровом с миссис Эббот, принимала у себя Тома Блейна, Робина Киллигрю, сэра Роберта Ширли, мистера О'Нила (читатель помнит его как «мистера Брайана», написавшего письмо «мистеру Джексону»), Ника Арморера (спутника Генри Уилмота в бегстве из Эйлсбери), самого лорда Рочестера и многих других верных слуг короля и тем самым доказала преданность престолу, — сейчас буквально умирает с голоду. И было бы по-христиански поместить ее в больницу или снабдить хоть какими-нибудь средствами к существованию. И с ничуть не меньшим пафосом некто Джордж Миддлтон, старик из Хэмпшира, обратился с еще более ничтожной просьбой. Ему — в его семьдесят два года — хотелось всего лишь получить разрешение на дальнейшее пребывание в стране, а не отправиться в вынужденное изгнание за предполагаемую приверженность делу Республики. В прошении он утверждал, что предоставил его величеству приют после битвы при Вустере и, рискуя собственной жизнью, вызволил графа Рочестера из переделки после фиаско под Солсбери (имеется в виду заговор 1655 года).