Кеплер - Джон Бэнвилл

В библиотеке жена барона, сидя у бюро, присыпала пергамент мелом из рожка слоновой кости. Когда они вошли, она встала, легонько подула на страницу и оглядела их со слабым подобием улыбки.

— О доктор… и фрау Кеплер… вы к нам вернулись. — Увядшая орлица, выше мужа, но тощая, как он, в атласах сине-стального блеска, делила вниманье поровну между посетителями и письмом в руке.

— Душа моя, — пролепетал барон, кланяясь привычно.

Немного помолчали, потом опять — улыбка.

— А доктор Браге, он не с вами?

— Сударыня, — выпалил Кеплер. — Этот человек со мной жестоко обошелся. Ведь сам же он звал меня, он молил приехать к нему в Богемию; и я приехал, а он со мною обращается, как с жалким подмастерьем!

— Вы не поладили с нашим добрым датчанином? — тут баронесса устремила свое внимание уж целиком на Кеплера. — Но это очень жаль. — Регина, уловив шелковистый шелест угрозы в ее тоне, высунулась из-за материнского плеча, чтобы получше разглядеть эту важную, большую, синюю даму.

— Я ему представил, — говорил Кеплер, — ему представил список некоторых условий, какие он должен принять, если он хочет, чтобы я остался и с ним работал, например, я потре… я попросил, чтоб меня с семейством поместили отдельно (там наше житье, ей-богу, прямо сумасшедший дом) и чтобы известное количество еды…

Тут выскочила Барбара:

— И дров!

— И дров, чтоб выделялись особо…

— Для наших нужд, верно.

— …для наших, да, нужд, — бешено протрубил он. Вот бы ее ударить — представил себе звонкий стук ладони по пухлому плечу, и во рту скопилась сладкая слюна, — я просил, погодите-ка, я просил, да, чтоб он исхлопотал для меня жалованье у императора…

— Его величество, — поспешно лепетнул барон, — его величество… туг на уговоры.

— Смотрите, сударыня, — пропела Барбара, — смотрите, до чего нас довели, пропитанья себе клянчим. А вы были так добры, когда мы в первый раз приехали, вы нас пригрели…

— Да, — рассеянно кивнула баронесса.

— Но разве, — вскричал Кеплер, — я вас спрашиваю, сударь, сударыня, разве эти требования чрезмерны?

Барон Гофман медленно усаживался.

— Мы вчера об этом совещались, — он глянул на синий и атласный женин подол, — доктор Браге, доктор Кеплер и я.

— Да? — отозвалась баронесса, вдруг вовсе уж уподобившись орлице. — И?

— А вот! — крикнула Барбара. — Посмотрите вы на нас. Выкинуты на улицу!

Барон поджал губы.

— Едва ли, gnädige Frau,[13] едва ли так-то уж… так-то… Но это правда, датчанин гневается.

— Ах, — проурчала баронесса. — И отчего же?

Дождь стучался в солнечное окно. Кеплер пожал плечами.

— Не знаю… — Барбара на него глянула, — и вовсе я не говорил, что система Тихо ложна, как он уверяет! Я… я всего лишь заметил по поводу кое-каких огрехов, вызванных, полагаю, слишком скорым принятием сомнительных предпосылок, что скоро только сука слепых щенят плодит. — Баронесса быстро поднесла ладонь к губам, прихлопнув кашель, который, не знай он ее за благороднейшую даму, вполне способную понять важность минуты, он бы, возможно, принял за смешок. — Хоть все это и ложно, да, чушь собачья, зачатая Птолемеем от Гераклида Понтийского.[14] Он помещает Землю, можете вы это себе представить, сударыня, в центр Вселенной, пять же прочих планет у него кружат вокруг Солнца! И что же, и действует, ежели чересчур не углубляться в суть, но так ведь и любую планету можно в центр поместить, спасая сии феномены!

— Спасая сии?.. — она обернулась к барону, чтоб просветил ее. Тот смотрел куда-то вдаль, теребя подбородок.

— Сии феномены, да, — сказал Кеплер. — Но это все уловки датчанина, чтоб и схоластам угодить, и с Коперником не вовсе разделаться — он сам не хуже меня это знает, и чтоб мне провалиться, если я стану извиняться за то, что сказал истинную правду! — Он вскочил, вдруг захлебнувшись яростью. — Все это, все это, вы уж меня простите, очень просто: он мне завидует, завидует моим дарованиям в науке нашей — да, да, — бешено поведя глазом на Барбару, которая не произнесла ни звука, — да, он мне завидует. К тому ж он старится, ему за пятьдесят… — левая бровь баронессы взлетела испуганной дугой, — и, радея о своей грядущей славе, он хочет, чтоб я скрепил его нелепую теорию, он хочет меня принудить, чтоб я на ней построил свою работу. Однако… — Но вдруг он запнулся, смолк, прислушался. Откуда-то шла музыка, притихшая и странно повеселевшая от удаленности. Очень медленно, он двинулся к окну, будто выслеживал бесценную добычу. Ливень прошел, сад через край налился светом. Сжав руки за спиной, качаясь с пятки на носок, он смотрел на тополя, на ослепший пруд, на взмокшие цветы, осколки луга, пытавшиеся вновь собраться воедино между балясинами балкона. Как невинна, как неосмысленно мила поверхность мира! Тайна простых вещей — куда, куда от нее деться! Ликующая ласточка нырнула в вихрь лавандового духа. Видно, снова быть дождю. Трам-там. Он улыбался, он слушал: чем не музыка сфер? Потом он обернулся и удивился тому, что остальные, все в тех же позах, учтиво его ждут. У Барбары вырвался тихий стон. Уж она-то знала, ах, как она знала эту пустую, любезно осклабленную маску, из которой горели глаза сосредоточенного безумца. Она поспешила объяснить барону и этой важной его жене, что главная наша забота, видите ли… и Кеплер вздохнул, мечтая, только бы она умолкла, не болтала, как полоумная, тряся своим крошечным ротиком. Потирая руки, он подходил к ним от окна, сплошная деловитость.

— Да, я, — с наслаждением заглушая лепет Барбары, который, пусть и стихнув, шел, как пузыри из рыбьего испуганного рта, — да, я напишу письмо, я попрошу прощенья, помирюсь, — и сиял, и переводил взгляд с одного лица на другое, будто аплодисментов ждал. Опять звучала музыка, теперь уж близко: в нижнем этаже замка играли духовые. — Он позовет меня обратно, конечно, позовет. Он все поймет, — (да черт ли в них, всех этих склоках?). — И мы начнем сначала! Сударыня, могу ли попросить у вас перо?

К ночи он вернулся в Бенатек. Принес свои извинения, поклялся блюсти все тайны, и Тихо закатил пир, и была музыка, вино лилось рекой, откормленный телец шипел на вертеле. Шум в зале был ровным ревом, изредка прерываемым то малиновым звоном оброненной тарелки, то взвизгом притиснутой служанки. Весенняя буря весь день копила силы и вдруг наткнулась в темноте на окна, бросив в дрожь отражения свечей. Браге сиял, кричал, пил, стучал кубком об стол, поблескивая носом, свесив соломенные мокрые усы. Тейнагель, слева от него, по-хозяйски обнимал дочь Тихо — Элизабет, похожую на кролика, белобрысую, обстриженную, с красными ноздрями. Рядом сидела ее мать, фру Кристина, хлопотливая толстуха, которая, единственная в целом свете, еще возмущалась двадцатилетним своим сожительством с датчанином. Тут же сидел и хихикал Тиге, и был главный помощник Тихо Браге — Кристиан Лонгберг, важный, прыщавый юнец, истощенный тайным грехом и честолюбием. Снова Кеплера взяла досада. К чему эта глупая попойка, ему бы сегодня, сейчас, сразу же взяться за драгоценные наблюденья о планетах.

— Вы мне поручили орбиту Марса, нет, дайте я скажу, вы поручили мне эту орбиту, самую неподатливую загадку, и — никаких пособий. Как, я вас спрашиваю, нет, дайте мне сказать, сделайте милость, как буду я решать эту задачу, можете вы это себе представить?

Тихо старательно повел плечом.

— De Tydske Karle, — он оповестил всех сразу за столом, — ere allesammen halv gale.[15] — И Йеппе, карлик, пристроившийся под столом у его ног, зашелся смехом.

— Мой папаша, — вдруг оживилась фру Кристина, — ослеп на оба глаза, а потому, что всю жизнь пил, как свинья. Выпей еще винца, Браге, миленький.

Кристиан Лонгберг схлопнул ладони, как для молитвы.

— И вы рассчитываете решить загадку Марса, так ли, герр Кеплер? — И тонко улыбнулся. Наконец Кеплер сообразил, кого этот хлыщ ему напоминает: Штефана Шпайделя; такой же предатель.

— А вы полагаете, сударь, мне это не по зубам? Не угодно ль побиться об заклад… скажем, на сто флоринов?

— Роскошно, — взвыл Тиге. — Сто флоринов! Ого-го!

— Держись, Лонгберг, — рыкнул Тейнагель. — Лучше назначь ему срок, не то до скончанья века будешь своего выигрыша дожидаться.

— Семь дней! — выпалил Кеплер, с виду — сплошная веселость и отвага, хотя все сжалось у него внутри. Семь дней, Бог ты мой. — Да, дайте мне семь дней, свободных от всех других занятий, и я добьюсь, смогу… только если, — нервно облизнув губы, — только если мне дозволено будет свободно и беспрепятственно пользоваться всеми наблюдениями, всеми решительно.

Браге хмурил лоб, раскусив подвох. Миг упущен, он поздно спохватился, все на него уставились, да он и захмелел. И все-таки он колебался. В этих наблюдениях — его бессмертие. Двадцать лет неусыпных трудов убил он на то, чтоб их собрать. Потомство, возможно, забудет его книги, презрит его систему мира, посмеется над несуразным его житьем, но даже самое бессердечное будущее не может не почтить в нем гения точности. И вот — все передать этому выскочке, молокососу? Он кивнул, потом снова повел плечом, потребовал еще вина — а что ему оставалось? Кеплер пожалел его, на одну минуту.