Кеплер - Джон Бэнвилл

Путь был ужасный. Ночевали в прогнивших крепостях, на кишащих крысами биваках. Горячка к нему вернулась, и долгие мили провел он в полубреду, в дремоте, и Барбара его расталкивала, маяча над ним, как сонное виденье: боялась, что он умер. Он скрипел зубами. «Мадам, ежели вы не перестанете меня мучить, ей Богу же, я надеру вам уши». И она рыдала, а он стонал и обзывал себя бешеным псом.

Стоял февраль, когда они добрались до Праги. Барон Гофман поместил их у себя, снабдил деньгами, дал Кеплеру пристойный плащ и шляпу для встречи с Тихо Браге. Но Тихо все не объявлялся. Прага Кеплеру пришлась не по нутру. Скособоченные, неопрятные домишки, кое-как сляпанные из глины, соломы и нетесаных досок. На улицах стояли лужи нечистот, висела густая вонь. В конце недели явился сынок Тихо Браге, в обществе Франса Гранснеба Тейнагеля, оба пьяные, злые. Привезли от датчанина письмо, вместе формальное и льстивое, с излияниями: как-де он сожалеет, что сам не встретил гостя. Тиго и его приятель-кавалерист должны были его доставить в Бенатек, но ради собственных услад проваландались в городе еще неделю. Шел снег, когда наконец пустились в путь. Замок стоял от города в двадцати милях, посреди плоского поемного луга. Все утро Кеплер протомился в гостевой, и в полдень, когда за ним пришли, он спал. По каменным ступеням твердыни он спускался во власти страха и горячки. Тихо Браге был великолепен. Хмуро оглядел дрожащую фигурку и заговорил:

— Мой лось, сударь, мой ручной лось, к которому питал я великую любовь, загубленный небреженьем хама-итальянца…

Манием руки в парче гость был отметен к высокой стене, где предстояло завтракать. Уселись.

— …свалился с лестницы в Вандсбекском замке, где они заночевали, вылакал кастрюлю пива, он говорит, сломал ногу и умер. Мой лось!

Огромное окно, блеск солнца на реке, в затопленных лугах, синяя даль за всем за этим, и Кеплер улыбался, Кеплер кивал, как заводной болванчик, а в голове вставали: понапрасность прошлого, пугающая будущность, и 0.00 что-то что-то 9.

II ASTRONOMIA NOVA

Хорошенького понемножку! Довольно! Хватит! Он низринулся по крутым ступеням и запнулся, в злом смятенье оглядывая двор. Хромой конюх толкал тележку, харкал, сплевывал. Две судомойки опорожняли лохань мыльной пены. Мелкую сошку из него решили сделать, о Господи, подмастерье подмастерья! «Герр Кеплер, герр Кеплер, куда же вы, одну минуточку…» Барон Гофман, пыхтя уныло, поспешал за ним. Тихо Браге оставался наверху, с прилежным безразличием озирая даль.

— Да? — сказал Кеплер.

Барон, красноглазый, седенький, распростер бессильные ладони.

— Надо дать ему время, понимаете ли, дать ему возможность рассмотреть ваши требования.

— Он, — повысив голос, перекрывая лай вдруг расходившихся собак, — он уже месяц тянет, больше даже. Я поставил свои условия. Я прошу простого уваженья. И ничего не могу добиться!

И — еще громче, обернувшись, бросил по ступеням вверх:

— Ничего!

Тихо Браге, все озирая даль, чуть приподнял брови, вздохнул. Собачья свора — жадные твари — восторженно повизгивая, хлынули из конур и затопили двор: полоумный оскал, низкая посадка, тугие красноватые мошонки. Кеплер метнулся было вверх, но застыл под взглядом Браге Грозного. С веселой злостью, натягивая рукавицы, датчанин глядел на него сверху вниз. Барон Гофман кинул властителю Бенатека последний просящий взор, потом, пожав плечами, Кеплеру:

— Так вы не остаетесь, сударь?

— Нет, не остаюсь. — Но голос дрогнул.

Тейнагель и юный Тиго вышли, щурясь на свету, не совсем проспавшись после вчерашней пьянки. Однако прояснели, увидя незавидное положенье Кеплера. Конюхи выводили лошадей. Собаки, было затихшие, задумчиво подрагивавшие языками, вновь разъярились, заслышав зобный зов рожка. Пыль поставила по ветру парус и, серебрясь, лениво поплыла к воротам, смеялась женщина, перегибаясь через балконные перила, но вдруг небо расселось, окатило Бенатек апрельским солнцем, и парус пыли вмиг позолотел.

Барон удалился, дабы распорядиться своей каретой. Кеплер думал. Что остается, если отвергнуть этот позор покровительства Тихо? Былого нет уже, кануло, пропало, Тюбинген, Грац — всё пропало, всё. Датчанин, запустив за пояс оба больших пальца, остальными барабаня по крутому склону брюха, двинулся вниз. Барон Гофман высадился из кареты, Кеплер, бормоча, его дергал за рукав:

— Я хотел бы, я хотел бы… — и бормотанье.

Барон приложил ладонь к уху:

— Шум, знаете ли, я не вполне…

— Я хотел бы, — крик, — попросить прощения. — На миг прикрыл глаза. — Простите меня, я…

— О, да нет нужды, уверяю вас.

— Что?

Старик сиял.

— Я счастлив вам помочь, герр профессор, чем могу.

— Нет-нет, перед ним, я разумею, перед ним.

О, Богемия, Богемия, — и это ты, венец моих стремлений! Браге с трудом взгромождался на коня, подсаживаемый двумя с натуги дрожащими лакеями. Барон Гофман и астроном с сомнением наблюдали: вот, кряхтя, свалился на напряженный круп, сверкнув им в лица обтянутым кожей задом. Барон вздохнул, шагнул, заговорил. Тихо, распрямясь и отдуваясь, хмуро слушал. Тейнагель и сынок Браге, осушая чаши на дорожку, смотрели весело. Склока между Тихо Браге и новейшим его помощником стала притчей во языцех в замке, едва Кеплер туда явился месяц тому назад. Рог прозвенел, охота с Тихо посредине двинулась шумной, огромной махиной — прочь, оставя по себе бурый вкус пыли. Барон Гофман уклонялся от жадного взгляда Кеплера. «Я заберу вас в Прагу», — он промямлил, прямо-таки нырнув в укрытие своей кареты. Кеплер тупо кивал, а из взвихренного воздуха вокруг глядел на него бледный ужас. Что я наделал?

Затарахтели по узкой горной тропке. В небе над Бенатеком повисла туча, но охота, вклинившись в поля, еще была под солнцем. Кеплер в душе всем им желал самой досадной неудачи, а датчанину — хорошо и шею бы сломать. Барбара, втиснувшись рядом на узкое сиденье, клокотала от немого гнева, вскипала обвинениями (что ты наделал?). Смотреть на нее не хотелось, но неприятно, трудно было и долго наблюдать подрагивавший вид за окном кареты. Несчетные озерца, ежегодно затопляемая низина (то, что Тихо окрестил в письме Венецией Богемской!) — все это терзало усталые глаза ртутным блеском и дрожью сизой дали.

— …что он, конечно, — продолжал барон, — примет извиненья, но только ему, э-э, хотелось бы, чтоб они были представлены в письменном виде.

Кеплер на него уставился.

— Он требует… — глаз замигал, затрясся локоть: чертов танец, — …он требует от меня письменных извинений?

— Ну да, так он сказал. — Барон переглотнул и отвернулся с кривой ухмылкой. Регина, сидя рядом, пристально его оглядывала, как оглядывала всех взрослых — а вдруг он невесть что выкинет, ударится в слезы, запрокинет голову, взревет по-обезьяньи. Кеплер тоже на него смотрел и грустно думал, что этот человек, в сущности, звено, его связующее с Коперником: в юности барон нанял Валентина Отто, ученика фон Лаухена, чтоб обучаться математике. — И еще он требует обещания тайны, то есть… чтоб вы поклялись, что не откроете… другим… ни единого сведения астрономического, какое он вам вверит для вашей работы. Особенно ревниво, я полагаю, он оберегает наблюдения за Марсом. В обмен же он вам обещает повлиять на императора, чтобы тот либо обеспечил продолжение вам выплат жалованья в Штирии, либо сам выплачивал пособие. Таковы его условия, герр Кеплер. Я бы вам советовал…

— Их принять? Да-да, конечно, я согласен.

Отчего бы нет? Он устал защищать свое достоинство. Барон на него смотрел во все глаза, и Кеплер сморгнул: что в этом водянистом взоре, не презренье? О, черт, да что он знает, Гофман, о том, каково это — быть нищим и отверженным? У самого-то земли, титул, место при дворе. Порой от этих сладких аристократов его тошнило.

— Ну а как насчет наших требований, наших условий? — влезла Барбара. Никто ей не ответил. И почему это так, пришла мысль Кеплеру, слегка кольнув виной, — почему самые горячие ее порывы вечно натыкаются на тот же стылый взгляд, мычанье, молчанье? Карета, встряхнувшись, накренилась на ухабе, снаружи донеслась цепь смачных непристойностей: возница виноватил свою лошадку. Кеплер вздохнул. Сей мир был кое-как сколочен из обломков бесконечно более тонкого, незабвенного обиталища; все части драгоценны и прелестны так, что сердце рвется, но не прилажены одна к другой.

Баронский дом стоял на Градчанах, высоко, у самого дворца, через Клейнсайт глядя на реку, на еврейский квартал и дальше, на предместье Старого города. В саду имелись тополя, тенистые аллеи, пруд, кишащий ленивым карпом. Северные окна смотрели в сторону дворца, на волнистые луга, рыжую стену, на небо, проткнутое шпилем, лиловые флажки, мелко дрожавшие в испуганном просторе. Однажды в этих окнах на миг незабываемо мелькнули: гарцующий конь, пес на задних лапах, горностай, изумруд, черная борода, бледная рука, печальный глаз. Так только за все это долгое время он и сподобился увидеть императора.