Серебряные звезды - Тадеуш Шиманьский

Усталость все больше дает о себе знать. Ноги цепляются за корни деревьев. Десятикилограммовый груз тротила натягивает лямки, все время мешает автомат.

Наконец лес кончается. В поле видимость лучше, идти легче. Слышен лай собак. Подходим к деревне. Мы не задерживаемся. Командир хочет побыстрее добраться до железнодорожного полотна. За деревней мы снова углубляемся в лес.

От головы нашей маленькой колонны приходит приказ: «Соблюдать полную тишину, дорога близко». Мы залегаем, укрывшись за деревьями. Дорога охраняется гитлеровцами. Наши разведчики, получив приказ установить, как часто проходит патруль и где выставить охранение, исчезают в темноте, словно духи. Минуту спустя раздается топот сапог и немецкая речь. Шаги отдаляются. Снова наступает тишина. Мелькнула между деревьями тень — это вернулся один из разведчиков.

Выслушав его доклад, командир выслал охранение. Теперь пришла и наша очередь. Мы приближаемся к дороге. Осторожно, чтобы не скатился вниз и не загремел ни один камешек, взбираемся на высокую насыпь. Вот рука моя коснулась холодного рельса.

Медленно готовим под шпалами место для заряда. То и дело наши руки встречаются при выбирании камней. Один из товарищей, островецкий рабочий, сжал мне ладонь, желая этим жестом высказать радость, что вскоре еще один вражеский состав не дойдет до фронта.

Времени, однако, на размышления нет. Мы укладываем тротиловые шашки, вбиваем колышки, к которым прикрепляем взрыватель. Я отгибаю чеку, чтобы легче было вырвать ее, привязываю к ней парашютную стропу и по совету Юзека протягиваю ее под рельсом, чтобы не перерезал паровоз.

Мы сходим с насыпи. И вовремя. Издалека доносится речь. Это возвращается немецкий патруль. Пусть идет. Он ничего не заметит. «Мина» готова. Шнур замаскирован. Немцы прошли дальше.

Мы выбираем место за пригорком и ждем. Молчим. Всех тревожит одна мысль: пройдет поезд или нет? Закурить нельзя. Время еле ползет. Наконец со стороны Кельце доходит глухой грохот. Все напряжены до предела. Все ли в порядке? Взорвется ли «мина» в нужный момент?

Грохот нарастает. Еще минута, из-за поворота вылетает паровоз и всей своей железной тушей мчится будто прямо на нас. Казалось, ничто не в силах прервать его бег.

Уже виден извившийся ужом весь состав. Он из разных вагонов — одни высокие, другие — низкие. Мы замечаем на них какие-то глыбы. Это танки. В голове проносится радостная мысль: «Не доедут!» Рука Юзека, выделяющаяся на темном фоне земли, резко изменила положение, и внезапно темноту ночи разорвал высокий, ослепительно яркий сноп огня. Вслед за этим воздух содрогнулся от взрыва. При вспышке пламени я увидел, как паровоз сделал немыслимый поворот, носом уткнулся в землю, а весь тендер задрался высоко вверх.

Все это длилось долю секунды. Здесь лента моего «фильма воспоминаний» оборвалась. Я потерял сознание. Позже, когда меня везли по ухабистой дороге в лагерь и я пришел в себя, мне сказали, что взрывная волна так далеко разнесла деревянные куски шпал и обломки паровоза, что один из них долетел до того места, где мы лежали, и ранил меня. Мое счастье, что силу удара самортизировал пригорок, за которым мы укрылись.

На следующий день разведчики подтвердили, что работа сделана чисто. Кроме паровоза была уничтожена большая часть состава. Движение на дороге было прервано на весь день.

Контузия и трудности партизанской жизни, особенно последние бои бригады на Свиней Гуре, под Грушкой и под Бронковице, в которых я принимал участие, сильно отразились на моем здоровье. На основании медицинского заключения доктора Анки меня переправили на «мелину». По этой же причине я не смог вместе с бригадой перейти через линию фронта.

После ухода из районов Келецкого воеводства большинства отрядов Армии Людовой и некоторых советских партизанских группировок силы движения Сопротивления значительно уменьшились. Воспользовавшись таким положением, реакция опять подняла голову. Особенно активизировались местные посты НСЗ. Энэсзетовцы снова начали убивать людей, подозреваемых в симпатиях к левому подпольному движению. Мученической смертью погиб поручник Алим (Дзюбиньский), командир штабной роты бригады, и его жена — связная. Энэсзетовцы связали им руки колючей проволокой, зверски убили обоих, а их тела бросили под лед ближайшей речки Свислянки.

Узнали энэсзетовцы и о моем пребывании в деревне Сержавы. Как «изменник родины» я был приговорен к смертной казни. Поэтому мне пришлось укрыться и до момента освобождения Келецчины Советской Армией находиться в землянке, специально вырытой в одном крестьянском дворе.

Через несколько дней после освобождения я обратился в райвоенкомат в Островце с просьбой направить меня в Войско Польское. Заместителем военкома был мой бывший командир района Свислин поручник Земста (Дзюбиньский, брат убитого Алима, ныне полковник Войска Польского).

Поручник Земста сообщил мне, что поданное мною заявление рассмотрено положительно и что военкомат предлагает направить меня в училище офицеров-политработников. Признаюсь, что это предложение явилось для меня полной неожиданностью. Наверное, в этот момент у меня было такое выражение лица, что Дзюбиньский с улыбкой спросил:

— Ну что так глаза вытаращил? Согласен или нет?

Я кивнул головой, что да, мол, согласен.

Я вышел на улицу. В воздухе пахло весной. Мокрый снег на тротуаре хлюпал под ногами. По водосточным канавам текли потоки бурой воды. Сердце мое учащенно билось от радости. Лишь бы медицинская комиссия не забраковала. К счастью, все кончилось хорошо.

Я начал учиться в офицерском училище в Лодзи. Много дней приходилось проводить в поле на тактических занятиях, строевых, на стрельбах и в аудитории, изучая историю, особенно историю рабочего движения, географию, уставы, различные виды оружия и многие другие предметы, необходимые офицеру для несения службы. Быстро пролетело лето 1945 года. Пришла пора экзаменов. Все предметы я сдал на «хорошо» и «отлично».

Наступило 15 сентября 1945 года — день присвоения офицерского звания. С самого утра в училище царило необычное оживление. Одетые в новую, уже офицерскую форму, мы перебираем в карманах желанные звездочки и ждем момента, когда сможем их прицепить. Наконец объявлен сбор. Мы маршируем на плац, на котором не так уж давно начали изучение азов военной науки.

Сегодня плац прекрасно убран. На нем много незнакомых людей. Это родственники, здесь и молодые товарищи по школе. Все смотрят на нас с восхищением и радостью.

Наша восьмерка подходит к подиуму. Мы опускаемся на одно колено. Легкий удар саблей и слова: «Произвожу вас в подпоручники народного Войска Польского». С волнением, сжимающим горло, отвечаю: «Во славу родины, гражданин генерал». Крепкое рукопожатие, поворот кругом и возвращение в строй. Мы быстро достаем из карманов звездочки и прикрепляем их к погонам друг другу.

Таким было начало моей офицерской службы. Уже первые месяцы пребывания в части показали, какое это трудное дело — воспитание людей. Я начал понимать и испытывать огромную потребность продолжать образование.

В 1947 году, после окончания борьбы с реакционными бандами, меня направили на двухгодичные курсы в Высшее политическое училище, а после его окончания — преподавателем в Высшее пехотное училище. Однако я не прекращал учиться. Квалификацию политработника я повышал, занимаясь в вечернем университете марксизма-ленинизма. Это был очень трудный период в моей жизни, так как кроме службы и учебы я нес много общественных нагрузок, в частности, выполнял обязанности секретаря партийного комитета, председателя комиссии по связи с деревней и т. п.

Постоянная работа над собой заставляла меня ставить себе все более трудные задачи. Среднего образования мне уже не хватало. Я решил получить высшее. Результатом этого решения явилось окончание в 1961 году педагогического факультета Военно-политической академии и получение звания магистра.

Полковник Мариан Одлеваный. Первые дни

Было начало сентября 1943 года. В Сельцы я ехал вместе со старшим лейтенантом Борисом Пальчевским и майором Франковским, будущим начальником артиллерии 2-й пехотной дивизии, которые, как и я, были направлены советским командованием в 1-й Польский армейский корпус. Старший лейтенант Пальчевский командовал до этого батареей запасного артиллерийского полка, находившегося в Горьком. Я был командиром взвода в этой батарее. О том, что он поляк, я узнал лишь тогда, когда нас вызвали одновременно в штаб для беседы. В Москву мы выехали вместе. Мои спутники, родившиеся и выросшие в Советском Союзе, почти совсем не знали польского языка. Разговор поэтому мы вели на русском, которым я хорошо овладел за три года службы в Красной Армии. Мы все трое были уже ветеранами боев. Пальчевский имел ранение, и рука у него почти не разгибалась в локтевом суставе. Я был ранен в ногу и еще долго не расставался с тростью. Только майору Франковскому удалось прибыть с фронта невредимым. Моих товарищей беспокоило, как их примут польские солдаты и как они освоятся в новой обстановке.