Предполагаем жить - Борис Екимов

Илья признал ее сразу: высокая, мосластая, сутулая от долгих лет и трудов. Но под белым платком – то же лицо, лишь морщины глубже, и те же глаза, живые, под густыми бровями. А вот старая женщина рослого внука своего угадала не вдруг, тем более в молодой бородке, усах. Но память, но сердце тут же учуяли, углядели родную плоть и кровь.

– Моя сына! – всплеснула она руками. И покатились по щекам лег кие слезы. – Моя сына, я об табе так горилась и так молилась… Услыхал меня, грешную, господь…

О многом можно было плакать теперь, после горькой и долгой разлуки и недавней беды. Но старая женщина утерла слезы ладонью и засмеялась, глядя на молодого внука, живого-здорового, и вовсе малого правнука, который ловко устроился на руках гостя, все также счастливо улыбаясь людям и жизни.

– Всем-то он лыбится, майская роза. Всему-то он радуется. А тем более родному дяде как не порадоваться… – похвалила она.

Хуторской двор был таким же, каким помнился по давним приездам да гостеваньям: мягкая трава-гусынка, набитые дорожки от дома к сараям да летней кухне – тихий приют, укрытый от ветра заборами, стенами, загородками и старыми развесистыми грушами, с которых уже падали спелые плоды – черномяски да бергамоты – падали, разбивались и сладко пахли.

Следом за Ильей во двор заглянул шофер и, оценив обстановку, принес из машины картонные короба с гостинцами да подарками.

Тихий двор оживел: объявились две голенастые девочки-погодки и замерли, глядя на приезжих.

– Чего глядите? Здоровкайтесь и не стойте, как суслаки у норы, встре чайте гостей. Постановь чайник, Маруся. А ты, Люба, – в погреб.

Кислого молочка неси да пресного. Да, гляди, не побей банки! Слава богу, ныне пышки пекла, а эти утки не все поглотали. Разогрею. Да яичков, да карто шечки…

Прибыли кошки. Целых три. Но все в одну масть: белые, в желтых пежинах. Прибыли и принялись тереться у ног, мяукать. Но с ними у хозяйки разговор был короткий:

– А ну брысь отседова! Мышов ловите, мышов!

– Девчата! Свежей воды влейте в рукомойник! Да полотенец принеси те из сундука! – уже из летней кухни, от плиты, командовала хозяйка и так же громко, на весь двор, объясняла: – Одна Клавина, последыш. А другая – Шурина. А мужичок – Васин. Я уж спутлялась: где внуки, а где правнуки. Одни оперятся, других под крыло пихают! Так и пестаюсь. Старая квочка… – И тут же смягчилась: – Они мне помогают. Молодцы девчата! Копаем с ними картошку. Клава на железную дорогу устроилась, вместе с Николаем. Рельсы кладут. Две недели на вахте, в вагончиках. А потом сменяются. И здесь работают на людей.

Ныне они на Большой Голубой. Сено чеченам косят, прессуют. Там и живут. Вот-вот должны подъехать. Им – завтра на работу, на вахту. А

Вася с женой – вовсе далеко, на стройке, в Астрахани. Колхоза нет, а жить надо. Вот люди и стремятся. Кто – на станцию, кто – в город, а кто и вовсе – на Север. Маруся, достань в чулане абрикосовое варенье. Илюша любит его. Да на столе приберите! Там то кошки, то куры залезут, не углядишь. Кваску нацедите! С дороги попить.

У молодых помощниц лишь пятки сверкали. И через короткий срок на летнем столе, под грушею, светил переливами накрытый стол: шипела глазунья-яичница в черной сковороде, пестрели в салатной миске помидоры да огурцы, горячие белые пышки парили да разварная картошка, потело в стеклянных банках молоко пресное да кислое.

И бабушка приглашала:

– Садитесь, покушайте с дороги. Спасибо за подарки.

Она успела разобрать привезенное, оделив сладостями девчонок. И те похрумкивали да шуршали обертками.

– Андрюшку заберите! – приказала девчатам бабушка. – Он не даст

Илюше поесть, подкладень. И разнесите гостинцы, нехай помянут. Бабке

Тае да Марковне, деду Авдею, Евлаше. Чурихе вот этот кулек, поболе, и, може, чего ей надо: воды принесть, прибрать, зараз помогите. Она ведь вовсе не видит, такая страсть, – объяснила она внуку. – Давай мне Андрюшку.

Но маленький Андрюшка словно прилип к Илье и не хотел от него уходить. "А-дя-дя… А-дя-дя…" – говорил он, доверчиво глядя в лицо новому человеку. Глаза у него были большие, серые, и говорили они о доброте и любви гораздо больше, чем могли бы сказать слова, которых он пока не разумел. Он так и заснул на руках Ильи, спокойно и тихо; сначала задремывая, прикрывая глаза и снова их открывая, словно не хотел расставаться с новым человеком и белым днем. Но он все же уснул, посапывая.

– Не дал тебе и поесть… – посетовала хозяйка. – Сейчас укладем его. В огородах. Мы картошку копаем, и он при нас, мужичок.

Илья передал спящего малыша бабушке и пошел за нею вослед, не зная, как спросить об отце, о могиле. И страшась ответа, который может быть всяким, но уж добрым – никак.

– Бабаня… – как в прежние годы, назвал он ее. – Бабаня, я на клад бище был.

Старая женщина не обернулась на его слова и прежде уложила заснувшего малыша в нехитрую постель под вишнею. Уложила, поправила изголовье. А потом сказала тихо: "Пойдем" – и повела его через весь огород, мимо рядов и грядок капусты да помидоров, баклажанов да перца и прочей зелени.

Миновали просторный ухоженный огород, картофельник, потом бахчу с желтыми тыквами да кустами паслена, черными ягодами которого лакомились дети, а прежде с ними пирожки пекли да на зиму сушили.

Вышли к леваде, заросшей садовым терном да вишнями, калиной, полудикими яблонями, плоды которых собирали лишь для сушки, для взвара.

– Теперя он здесь, моя сына… – сказала и сразу заплакала бабушка

Настя. – Вы нас не корите. Такая беда… Мы так, моя сына, горевали, так плакали. Кидали умом, кидали…

На самом краю левады, в садовой гущине, с давних пор стоял железный кованый крест. Когда-то, очень давно, по старинному хуторскому быту здесь предавали земле своих, на семейном родовом кладбище. Последних схоронили в Отечественную войну, при немцах, сестру деда с девочкой-внучкой, убитых бомбою. Эти могилки – затравевшие бугорки и железный крест – Илья помнил. Теперь рядом была еще одна, тоже невидная, затра-вевшая.

– Здравствуй, моя боля… – поклонилась могилке бабушка. – Илюшу к тебе привела, попроведать. – Она поправила на могиле какую-то былку, только ей видимую, и повторила: – Теперя он здесь, возля нас. Мы потом придем к нему. Днем – не надо. Не надо, чтоб видели. Такая беда, моя сы на, – объясняла она на ходу, когда возвращались. -

Прошлую осень при шел человек, наш знакомый, и передал, что хотят раскопать могилу. Ныне чего в жизни нет! Всего нагляделись, наслушались, вот и доумились. По степи, по округе какой уже год рыщут. Немцев могилы копают, говорят, в них – золото. Приезжают на машинах. Такая страсть. Все косточки пере трухнут. Копают немцев. И до своих добрались. В станице батюшку покой ного выкопали. Говорят, на нем крест золотой был, наперсный. Вот и до нас добрались. Слава богу, верный человек упредил: хотят раскопать. Мол, в железном гробу хоронили, богатый памятник, жена-миллионерша, значит, золото, часы да кресты. Мы услыхали, так испугались, плакали. А чего делать?

Караулить? Да разве укараулишь… Вот и решили: прибрать от греха.

Ночью все сделали. Пустили слух, что, мол, жена приезжала и забрала к себе в город. И вы нас не корите. Не от хорошего… Не дай бог. Он нас понял, я ему все обсказала, простил. Простите и вы, моя сына.

Илья не знал, что говорить. Но бабушка его слов и не ждала.

Вернувшись во двор, она распорядилась:

– Гостям – отдыхать с дороги. А нам, девчата, картошку докапывать.

Посеред дела не кинешь, – словно извиняясь, объяснила она. -

Затеялись,надо кончать. Ее ведь, кричи, надо копать. Посохла ботва.

Все некогда. Целую неделю скотину пасли. Наш черед. Одно дело другое цепляет. Теперь за картошку взялись. Копаем уж третий день. Стар да млад…

– Мы поможем, – сказал Илья. И шофер Михаил поддержал его:

– Конечно поможем. Разомнемся. Хозяйка отнекивалась недолго.

С молодыми, крепкими помощниками работа ходом пошла. Копали, выворачивая наружу гнезда с тяжелыми картофелинами. Сноровистые девочки ловко выбирали клубни и уносили их, ведро за ведром, под навес. Бабушка Настя, как хозяйке положено, успевала везде.

Копали и копали. День стоял солнечный, с ветерком, уже августовский, без палящего зноя. Но все равно было жарко. Пыль припорашивала потные лица, разукрашивая подтеками. Старательные девчонки и вовсе до ушей извозились, руками выгребая картофельные клубни. И потому, закончив работу, они заявили бабушке: "Мы в Дон хотим, купаться. Мы

– грязные".

Подались к Дону все вместе, добро, что рядом он.

Тем более на машине, большой, просторной, в которую садились с опаской.

– Да мы ее всю поизмажем, – отказывалась старая женщина. – Дев чата и так добегут, молодые…

Спасибо, что помог шофер – человек понимающий, добросердечный.

С трудом, но усадили всех.

Лоснящиеся чистотой и ухоженностью мягкие сиденья, сияющий никелем да лаком салон – все это пугало старую женщину и девчат. Они сидели боясь дыхнуть, словно куры на нашесте, лишь глазами стреляли.