Молитвенник хаоса - Альбер Карако

потреблять, — всё это побочно, — он здесь для того, чтобы быть и чувствовать, что он есть, остальное же сводит нас на уровень муравьев, термитов и пчел. Мы отказываемся от доли общественных насекомых, на которую нас обрекают модные идеологии, мы предпочитаем смерти хаос, и мы знаем, что они уже близко, мы знаем, что и наши идеологии, в свою очередь, неизбежно стремятся опередить смерть и хаос, установить Рай на Земле, потерянный Рай, который мы обретем на гробнице масс, погибельных масс.

Нас уже слишком много, чтобы жить не как насекомые, а как люди; иссушая почву, мы множим пустыни, наши реки стали водостоками, а океан агонизирует, но вера, мораль, порядок и материальная выгода объединяются, чтобы приговорить нас к размножению: религиям нужна паства, нациям — солдаты, индустриям — потребители, а значит всем нужны дети, и неважно, кем они станут, когда вырастут.

Нас подталкивают в жерло катастрофы, и нам не удержать наших основ, иначе как шагая к смерти, — никогда еще земля не видывала более трагичного парадокса, более явного абсурда, никогда еще тезисы о том, что этот мир есть стечение обстоятельств, жизнь — побочный продукт, а человек — случай, не получали настолько явного подтверждения.

Никогда у нас не было Отца на Небе, мы сироты, осталось это понять и вырасти наконец, отказавшись от подчинения тем, кто уводит нас с пути, и пожертвовав теми, кто подвел нас к краю бездны, ибо никто нас не искупит, если мы сами себя не спасем.

Но к чему проповедовать этим миллиардам лунатиков, которые ровным шагом идут в хаос под сурдинку духовных обольстителей, понукаемые кнутом своих господ? Он виновны, ибо они бесчисленны, погибельные массы должны сгинуть, чтобы стало возможно утверждение человека.

Мой ближний не слепое и немое насекомое, мой ближний и не семяизвергающий робот, мой ближний никогда не будет безымянной единицей во власти неясных и путаных идей, всё это — выкидыши человеческого рода, и мы позволим их радости и их боли, в равной степени абсурдным, раствориться в ночи. Что нам до небытия этих рабов?

Никто не спасет их ни от них самих, ни от действительности, всё располагает к тому, чтобы объять их мраком, ибо они были порождены случайностью деторождении, после чего и сами наклепали из своего теста кирпичей, и вот они уже встали ровными рядами, и груда их тел возвышается до небес. И это люди? Нет. Погибельные массы не состоят из людей, ибо человек начинается там, где толпа складывается в гробницу человеческого.

Можно будет восстановить этот мир, когда он будет разрушен и когда людей станет меньше, чем вещей. Только тогда наш Гуманизм перестанет быть просто побасенкой для немых и слепых, потому что возможность слышать и видеть не будет такой роскошью, как сегодня, когда нам не позволяется даже помыслить самих себя, чтобы не дай Бог не занять слишком много места.

Отчуждение — первый долг, которого у человека в избытке, и этот долг исполняют миллионы, одновременно отчужденные и убежденные, бессильные и одержимые.

Можно возродить этот мир на гробнице погибельных масс, порожденных хаосом и осужденных на смерть, и всем святым вселенной, помноженным на тысячу, не вытащить их из бездны, потому что в спасении больше нет смысла, когда на него рассчитывают миллиарды.

Незачем докупать кирпичи, — а порядок есть хаос стен, — которые формируют лабиринт. Где в нём место для человека? Место элемента среди взаимозаменяемых элементов, слепленного, как и мириады ему подобных, из общего теста.

Наши худшие враги — те, кто говорит нам о надежде и пророчит будущее, полное радости и света, работы и мира, в котором разрешатся все наши проблемы и исполнятся все желания. Им ничего не стоит без конца возобновлять свои обещания, потому что платим за них мы, без конца их выслушивая и не получая ничего, кроме ложных идей, и чем дальше, тем сильнее эти идеи нами овладевают, тем сильнее затягивается на нашей шее узел противоречия, мы начинаем шататься под грудой неясных и путаных понятии, которые прикидываются научными и заслоняют от нас всё то, что в течение вот уже трех веков пыталось открыть нам глаза.

Пустословие, которое называется диалектикой, позволяет доказать всё что угодно, в зависимости от текущих нужд и интересов говорящих, потому что диалектика отменяет всякие ориентиры и возможности сопротивления: это машина производства хаоса, пусть и во имя порядка, это в самом деле предельное усилие нашего ума, поставленное на службу абсурду, и благодаря ему у разложения появляется поле действия, ибо его проповедники умрут последними, уничтожив всё, чтобы в небытие осталось хоть что-то.

Порядок методически готовит свое уничтожение, соблюдая дисциплину, которую он нам предписывает; ученые мужи множат открытия, которые берет на вооружение порядок, одержимый безумием; наконец всё располагает к худшему, и мы настойчиво — во имя морали и веры — следуем по путям, которые нас туда ведут; традиции соревнуются в лицемерии и злой изобретательности, нам не избежать этого соревнования, и порядок следит за установлением баланса, на конце которого зияет пропасть. У абсурда есть своя логика, и мы следуем за ее фазами, мы даже думаем, что что-то изобретаем, тогда как на самом деле мы не делаем ничего, что бы не укладывалось в общий план, который мы исполняем, сами того не зная: это механизм, в котором тысячи тысяч шестеренок медленно вырабатывают единственную погрешность, которую они полагают атрибутом человека, тогда как порядок довольствуется ролью абсурдного эхо этого механизма. Будучи слепцами по долгу службы, мы опираемся на порядок еще более слепой, чем мы, но убежденный в своей проницательности, такова двойная ошибка, и отныне никому не избежать краха, который эта операция готовит в равной степени всем народам.

Уроки Истории красноречивы, но мы больше не желаем их слушан,, мы отклоняем Историю, только для того чтобы имен, возможность отрицать действительность и упорствовать в наших иллюзиях, мы верим в чудеса, пусть и отдавая себя на волю судьбы, в надежде на изменение, основанной только на нашей вере в утопию, мы отступаем перед тем, что нас влечет.

Это своеобразное помешательство, которое охватило даже самые трезвые, математические и циничные умы, это рента, которую они платят идеализму, и будущее посмеется над их детальными расчетами и диалектическими выкладками на службе у неясных и путаных идей.

Среди нас нет ни одного ответственного лица, которое имело бы смелость предвидеть катастрофу, не говоря уже о том, чтобы ее признать, ведь категорический императив нашего времени — оптимизм