Дегустаторши - Розелла Посторино

Рядом со мной Грегор казался особенно высоким. Мы с ним шли по Унтер-ден-Линден, вот только лип там больше не было, вырубили: собравшиеся поглазеть на парад люди хотели видеть, как марширует фюрер. Я едва доставала Грегору до плеча, и он всю дорогу держал меня за руку.

– Как считаешь, вся эта история с шефом и секретаршей не слишком банальна? – спросила я.

– А если я тебя уволю, мы сможем целоваться?

Я рассмеялась, а он, прислонившись к витрине какого-то магазина, обнял меня, и мой смех утонул в плотной шерсти его свитера. Потом я подняла глаза и заметила портрет у него за спиной: нечеткий ореол вокруг головы пожелтел от времени, а суровый взгляд казался враждебным: изгонял торгующих из храма, не иначе. Мы целовались прямо у него на глазах. Так Адольф Гитлер благословил нашу любовь.

Открыв ящик комода, я достала письма Грегора и перечитала их все, одно за другим, представляя, что слышу его голос, что он здесь, рядом. Зачеркнутые числа в календаре подтвердили: да, совсем скоро все так и будет.

В то утро он уже собирался уходить, но запнулся, увидев, что я стою на пороге спальни, прислонясь к дверному косяку: «Что?» Я не ответила.

До встречи с ним я не знала счастья, даже и подумать не могла, что оно может мне улыбнуться. Эти круги под глазами казались мне знаком свыше. И вдруг оно пришло, мое счастье, такое яркое, насыщенное, мое личное счастье, и Грегор дал мне его, словно это было проще простого, словно он появился на свет только для этого.

Но со временем Грегор отказался от своей цели: нашлась другая, поважнее. «Я скоро вернусь», – сказал он, проведя пальцем по моему виску, щеке, губам, попытавшись, как прежде, просунуть его мне в рот в молчаливом призыве: доверься мне, как я доверяюсь тебе, люби меня, как я люблю тебя, займись любовью со мной, – но я стиснула зубы, и он отвел руку.

Я представила, как он бежит по окопу, оставляя в воздухе морозные облачка пара. «Теперь их двое, не понимавших, насколько холодно в России. Первый – Наполеон», – писал муж, из врожденной осторожности не упомянув второго. Когда я расспрашивала его о боях, он отнекивался, ссылаясь на военную тайну: скорее всего, то был предлог – ему не хотелось меня пугать. Может, как раз сейчас он, зажав коленями банку консервов, ужинает у костра в окружении сослуживцев в непомерно широких шинелях: все они здорово похудели. Но я знала, что Грегор не станет жаловаться, чтобы не быть в тягость товарищам. Он должен был показать себя по-настоящему сильным, стать примером для остальных, вести их за собой.

Поначалу он писал, что боится спать в окружении малознакомых вооруженных людей: любой из них мог его застрелить в любую секунду – достаточно пустячной карточной ссоры, ночного кошмара или недопонимания во время марш-броска. Грегор не доверял им, он доверял только мне, но вскоре узнал их поближе, полюбил и потом долго стыдился своего первого впечатления.

Был там один художник, потерявший на фронте фаланги двух пальцев и не знавший теперь, сможет ли когда-нибудь рисовать, – тот одинаково ненавидел и нацистов, и евреев. Хотя нет, нацистов сильнее: на евреев ему было плевать, и он был уверен, что Гитлеру тоже. Он утверждал, что Берлин бомбить не будут: фюрер этого не допустит. Вскоре бомба попала в дом моих родителей, и его мнения на этот счет никто не спросил. «Гитлер все рассчитал», – вещал сослуживец; муж вынужден был слушать, потому что они делили палатку, а на войне, как он говорил, это все равно что быть единым организмом. Все они ощущали себя единым организмом, бесконечным рядом отражений. Именно они, а вовсе не я, были тогда плотью от его плоти.

Был еще Рейнхард, боявшийся всего, даже вшей: он цеплялся за Грегора, как за мамкину юбку, хотя был моложе всего года на три, – я окрестила его сосунком. В последнем письме, пришедшем в Берлин, Грегор писал, что дерьмо – доказательство того, что Бога не существует. Он любил сказануть что-нибудь этакое, провокационное, и все в нашей конторе об этом знали, но раньше он не говорил ничего подобного. «Здесь у нас вечная диарея, – писал он, – от еды, от холода, от страха». Рейнхард как-то обделался прямо на посту: разводящий не заметил, но для него самого это, конечно, было ужасно унизительно.

«Допустим, человек действительно был создан Богом, – продолжал муж. – Но разве можно поверить, будто Бог придумал такую вульгарную штуку, как дерьмо? Неужели он не нашел бы другой конструкции, без выталкивания наружу остатков пищеварения? Дерьмо настолько дерьмово, что Бог – извращенец или же его просто нет».

Фюрер, со своей стороны, тоже боролся с пищеварением и однажды пожаловался Крумелю: хотя предложенный поваром рацион был предельно безопасным, вождю все-таки пришлось прибегнуть к «Мутафлору», спешно выписанному профессором Мореллем. Правда, в последнее время даже он, личный врач, уже не знал, чем помочь. Дело дошло до противовоспалительных пилюль, причем пациент принимал их по шестнадцать штук на дню: разработав сложную систему, чтобы избежать подброшенного врагами яда, Гитлер как-то умудрился отравиться сам.

«Не стоило, наверное, все это тебе рассказывать, но я люблю посплетничать, – усмехался Крумель. – Ты ведь умеешь держать язык за зубами?»

После обеда я вернулась на кухню, чтобы дочистить фасоль. Теодора предложила помочь: она уже считала кухню своей, и ее бесила мысль, что зовут только меня. «Нет, спасибо», – сказала я, а Крумель был слишком занят, чтобы уделить ей минутку.

Потом он ушел на станцию и снова оставил меня одну.

Я тихонько поднялась со стула, стараясь, чтобы он не скрипнул, прокралась к холодильнику (даже самый слабый звук мог привлечь охранников) и достала две бутылки молока. Пальцы защипало от холода, но все же я была довольна своей смелостью. Может, Крумель заметит, что недостает двух, точнее, уже четырех бутылок. А может – и мне хотелось бы в это верить, – не заметит. Разумеется, каждая крошка была на счету: он ведь составлял огромные списки поступлений и расходов. Но с чего бы ему валить на меня? Это вполне мог быть кто-то из его помощников.

Едва я встала в очередь, верзила широкими шагами двинулся мне навстречу и с ходу распахнул мою сумку, без всяких театральных жестов – просто щелкнул замочком, и оттуда выглянули горлышки бутылок. Верзила обернулся к Теодоре, та кивнула:

– Я же говорила!

– Тихо! Ни звука! – огрызнулся он.

Остальные девушки, начавшие было шушукаться, встревоженно замолчали. Одного из охранников послали за шеф-поваром в Вольфсшанце, а мы тем временем ждали, стоя в коридоре. Пришедший вскоре Крумель показался мне еще более хрупким и изможденным.

– Это я ей дал, – заявил он с порога; у меня сразу свело живот, не так, как толкается ребенок в утробе, а так, как шутит Бог-извращенец. – Небольшая компенсация за работу на кухне. Насколько я знаю, Розе Зауэр платят только за пробование пищи, и я счел справедливым вознаградить ее еще и потому, что она продолжила работать даже после того, как вернулись мои помощники. Надеюсь, с этим не будет проблем.

Вот так неожиданность. Похоже, никому ничего не достается заслуженно. Даже мне.

– Никаких проблем, раз вы так решили. Только в следующий раз предупреждайте. – Верзила мрачно обернулся к Теодоре; та бросила на меня презрительный взгляд: мол, не извинюсь, даже и не думай.

– Кончай уже с ней, – велел другой эсэсовец. (Что он имел в виду? Кончай подкармливать Розу Зауэр? Кончай шпионить за Розой Зауэр? Или, может: бога ради, Роза Зауэр, кончай уже трястись, а?) – Пошли, марш, марш!

У меня горели уши, слезы застилали глаза. Сперва я пыталась утирать их, но они все не иссякали, как вода в артезианской скважине, и я решила попросту не моргать: пусть себе текут потихоньку, пока не высохнут, лишь бы в автобусе никто не увидел.

На этот раз Августина не стала доставать свой холщовый мешок и даже не посмотрела в мою сторону, так что бутылки доехали со мной до самого поворота. Когда автобус пошел дальше, я вылила молоко прямо на землю. Ненужная, бессмысленная вещь: оно ведь предназначалось для их детей. Хотя нет, для Гитлера. Разве могла я тратить понапрасну такую восхитительную смесь кальция, железа, витаминов, белков, сахаров и аминокислот? Молочный жир не похож на другие жиры, говорилось в выданной Крумелем книжке, он легче усваивается, и организм сразу же приступает к его расщеплению. Я могла бы спрятать бутылки в холодный погреб, а потом пригласить Августину, Хайке и Беату: «Вот молоко для ваших детей, Петера, Урсулы, Матиаса, даже близнецам хватит. Это последние два литра, жаль, конечно, что трюк не сработал, но оно того стоило». Напоила бы их на кухне чаем. Как вы стали подругами? Знаете, они попросили меня кое-что украсть.

Конец ознакомительного фрагмента.