Купавна - Николай Алексеевич Городиский

себе места. Скоро мне предстояло вернуться в школу на сбор пионерского отряда, на котором будет рассматриваться мое заявление о приеме в пионеры. Что-я скажу, если спросят об этом злополучном уроке? Мне почему-то казалось, что «маленькая неправда» уже стала известна и самой Регине. Ну что ж, если так, то я наберусь смелости покаяться перед ребятами. Должны же они понять меня.

С этими тревогами я и пришел на сбор.

Что там было?

После нашего неудавшегося побега я стеснялся встречаться с Региной, но чувствовал, что и она стороной обходила меня. Это задевало, и в то же время еще сильнее влекло к ней. Ее отчужденность раздражала. Поэтому, чисто по-мальчишески, я и обругал ее, переписываясь со Степаном на том уроке. Не знаю, на кого грешить, но, судя по ее поведению на сборе, она узнала об этом. Может, были и другие причины, но Регинка наговорила столько неприятного обо мне!.. Даже обвинила в способности, имея в виду мой побег к «индейцам», «ломать кумедию». И вот тут уж я почувствовал к ней полное отвращение.

Да и Степан тоже хорош! Ни за что ни про что обидел меня, оставив одного с Антониной Сергеевной после того урока. Ясно — он в сговоре с Региной! Не случайно я увидел их вместе на большой перемене в школе. О чем они могли говорить, что у них общего?.. И по какой причине он не пришел на сбор? Что ж, вероятно, заговорила и в нем совесть — стесняется посмотреть мне в глаза. Как бы то ни было, но я растерялся. Мне бы следовало собраться с мыслями и сказать ребятам, что эта самая девчонка, год назад принятая в пионеры, сама позорит это звание: не кто другой, как она подбивала меня на побег. Да еще и поцеловала!.. «Впрочем, — подумал я, — нельзя же выдавать секреты, тем более что она — девчонка».

Вконец расстроенный, я попросил отсрочить разбор моего заявления до лучших времен, выбежал из школы и помчался домой.

Вечером у нас в доме неожиданно появились Антонина Сергеевна и Кирилл Фомич. О чем у них шел разговор с моим отцом, я так и не узнал. Всю ночь проплакал, но тайком, чтобы никто не заметил.

Утром, глянув мне в глаза, мать встревожилась:

— Что с тобой, сыночек?

— Голова болит.

Она дотронулась ладонью до моего лба:

— Да-да, сегодня тебе нельзя идти в школу… А я-то?.. Не подошла ночью к сыночку, не укрыла его тепленьким одеяльцем…

Ее жалость раздразнила меня. Поступил наперекор — пошел в школу.

Степан занял место на свободной задней парте. Я уселся на своей — посередине ряда, в абсолютном одиночестве. Сидел, потупя глаза. Казалось, все одноклассники пронизывали меня своим презрением.

В класс с кипой тетрадей вошла Антонина Сергеевна. У меня появилось желание сигануть в окно! Разобьюсь — пусть, не велика беда, может, потом оценят… Но произошло что-то странное: учительница, положив тетради на свой стол, как раз в момент моей душевной смуты направилась к окну. Некоторое время она смотрела куда-то вдаль, будто на что-то решаясь… И вдруг, повернувшись к классу, сказала:

— Бездольный, займи свое место!

«Вот оно, начинается! — насторожился я. — Верить или не верить своим ушам?!»

Степан, подчиняясь требованию Антонины Сергеевны, безропотно сел рядом со мной. Мне стало легче. Между тем начался урок. Я услышал совершенно спокойный голос учительницы, словно ничего не произошло. Не обращая на меня и Степу внимания, она называла фамилии ребят, возвращала им тетради, с разной интонацией произнося: «Хорошо», «Отлично», «Посредственно». Назвала и Регинку.

— У тебя, девочка, преотлично написано. Вижу, провела каникулы с пользой — много читала…

Так всем были возвращены их сочинения.

— Градов и Бездольный, встаньте!

Я поднялся с трудом.

— Вам я пока никакой оценки не поставила, — сказала Антонина Сергеевна. — И тетради получите позже. Я сперва расскажу о ваших сочинениях на родительском собрании. Обязательства, которые вы взяли на себя, очень нелегки и весьма ответственны. Тем не менее, ребята, их надо выполнить… Я верю — вы их выполните…

Тогда я, не стесняясь класса, заплакал. Видно, я почувствовал детским сердцем, что Антонина Сергеевна поняла, как глубоко я и Степа переживали наше немудреное затаенное горе, даже отчаяние. О том забыть нельзя, как она «вытянула» нас на родительское собрание, прочитав лекцию «Что такое настоящая дружба», поставив меня и Степу в пример. Перед родителями мы огласили все пункты нашего обязательства.

Ну, а потом?

Вскоре меня и Степу приняли в пионеры…

Спасибо этой учительнице! Антонина Сергеевна чутко оберегала человеческое достоинство всех своих подопечных — с первого дня появления в 5-м «А» классе до окончания нами школы.

Так бывшие взбалмошные шустрики обретали вечное и доброе — чувство долга людей перед людьми.

Мы со Степой окончили школу на «отлично». Могли бы поступить в институт. Но предпочли иное: не напрасно занимались спортом и мечтали о службе в Красной Армии. И потому сказали: «Даешь службу мужества!»

…Ехали мы в теплушке по железной дороге, пели песни о партизане Железняке, об Орленке, взлетающем выше солнца, и никак не была скорбной наша дорога новобранцев от порога отчего дома до красноармейской казармы».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Убывало утреннее время, начинался знойный день. В небе ни облачка. Синева за курганом сгустилась до того, что, когда я оторвал глаза от тетради Градова, этот сгусток показался огромной, заступившей весь горизонт тучей.

— Ух ты!

Николай Васильевич, улыбнувшись, выразил беспокойство:

— Устал или нет интереса?

Меня разобрал смех.

— Мой славный дружище! Читал я и в чем-то видел себя, — поспешил я с ответом. — И буду читать, как тот старый пастух, которому всегда приятно хлопать бичом.

— То есть будешь ругаться? Нет, ты скажи по чистой совести!

— Да, по