Последний остров - Василий Тишков

— Придумали себе канитель. Шел бы ты лучше, Егорка, ко мне на трактор прицепщиком.

— Надо у мамки спроситься. Може, и отпустит. А може, и нет.

У Жултайки сразу пропал интерес к Егорке. Он презрительно сплюнул и сказал:

— Ладно, шкет, иди. Долдонь свою азбуку.

Егорка вроде даже и не обиделся. Просто встал и ушел. Это еще больше расстроило Жултайку.

— Во! Видел? Как трава. Не зря ему мать каждый день уши дерет.

— Зря ты на него так, — вступился Мишка. — Он не ел сегодня. С пустым-то брюхом сам, поди, как трава смурной ходишь.

— Что ж ты сразу не сказал? У меня мясо есть. Дед Яков вечером приволок. Говорит, медведя завалил. Обещал шкуру подарить.

— Ну и трепач ты, Жултайка, — развеселился Мишка. — Здесь медведь, там Егорку на трактор зовешь, когда сам еще в прицепщиках ходишь.

— На днях дают «Фордзон». Не трактор — зверь. А ты когда в лесничество перебираешься?

— Днями.

— Сподручней там. В озере рыба, в лесу птица, ягода всякая.

— Само собой, — Мишка глянул на школу, потом на веселое солнце и поднялся с крыльца. — Не пойду, однако, и сегодня в школу. Позарез на Лосином острове надо побывать.

— Далеко до острова. И дороги еще нет… Приезжая-то оклемалась? Говорят, дохлая очень.

— Городская она. Все они, городские, тошшие. Да и войну видела. Это тебе не на «Фордзоне» баранку крутить.

Они обогнули церковь и пошли за деревню на поскотину. С лица Жултайки спала веселая беззаботность, он сердито пинал растоптанным кирзовым сапогом прошлогодние кусты репейника, отворачивался от Мишки, чтобы тот не полез вдруг с вопросами о его собственной, Жултайкиной жизни. Ведь это же просто напасть какая-то, все нечаевские взяли моду расспрашивать Жултайку о его житье-бытье, как будто своих забот у людей нету. Особенно Мишка, хоть и дружок, опаснее милиционера — глянет тебе в глаза, и сам все расскажешь.

— Михалко, скажи, ты взаправду на заем два оклада подмахнул?

— А чего делать оставалось?

— Хм, многовато вроде.

— Спросили меня, кто отец. Ну, я сказал, что артиллеристом он воюет. Мне и объяснили, что два оклада в самый раз хватит новую пушку сделать. А чего? Пусть делают. Может быть, моя пушка отцу достанется. Соображаешь? Тогда я вроде с батей буду вместе немецкие танки колошматить.

— Дело.

— А ты? Подписался?

— И я подписался. Только у меня оклада нет. Сказал: «Все, что на посевной зароблю, пишите в заем».

— Ого! Тоже на пушку хватит. Да еще Солдаткина два оклада! Да еще Парфен Тунгусов бычка подписал! Да остальные по возможности. Целая артиллерия получается. А ты…

— Сам-то чего расхрабрился? Артиллерия… Кавалерия… Видел я, как Лапухин с агентом от вас овечку волокли. Это ж надо! Без мяса в ту зиму будешь, да?

— А-а… — Мишка прищурился, сердито хмыкнул. — Рыбы насолить можно. Да еще што в огороде уродит…

— Корова же у вас. И теленок. Вот и мясо.

— Теленка на мясопоставку. Еще не хватит…

— Ладно. Живы будем — хрен помрем. Днями забегу посмотреть на приезжую-то. Можно?

— Заходи.

И направились в разные стороны, всяк по своим делам: Жултайка до кузницы, ремонтировать свой будущий трактор «Фордзон», а молодой лесник прямиком через поле к лесу. Мишка втайне гордился дружбой с Хватковым и во многом хотел походить на него. Особенно нравилось ему, что умеет Жултайка быть на равных со взрослыми. И выдержке его завидовал, ведь в первый же месяц войны пропал без вести Жултайкин отец Ульжабай Хватков, лучший деревенский сапожник и песенник. До войны все модницы округи заказывали ему сафьяновые сапожки. И шил он их быстро, прямо на глазах у заказчиков, распевая казахские и русские песни. И вот нет теперь в Нечаевке сапожника и веселого песенника Ульжабая Хваткова. А прошлой весной надорвалась на мельнице и умерла Жултайкина мать. Живет теперь он один в небольшом домишке на другом конце села. Сам себе хозяин. Сам за все в ответе. А главное — не сломило горе упрямого Жултайку. Весел и независим он на людях. Упрямо верит — вернется отец с фронта. И еще одно его качество нравится Мишке Разгонову — скрытая за внешней грубоватостью доброта. Никогда не обидит Жултайка младшего, а коль с кем горе случится, последним куском поделиться рад.

Невдалеке от Сон-озера Мишка встретился с председателем колхоза Парфеном Тунгусовым. Он уже год председательствует. Самый первый отвоевался. Где-то под Москвой его контузило. Когда Парфен чем-либо обижен или сердит на кого, розовеет у него шрам, пересекающий лицо с правого виска до левой скулы, и щека начинает подергиваться, будто бы улыбается он, а когда смеется, наоборот, кажется, вот-вот Парфен разревется. Мишка не мог смотреть на изуродованное председателево лицо и потому всегда при разговоре с Тунгусовым утыкался взглядом ему в грудь, разглядывая пуговицы на шинели, а по теплому времени — привинченную к гимнастерке «Красную Звезду».

Тунгусов придержал лошадь, свесил ноги с ходка и достал кисет.

Хоть Мишка Разгонов и не работал в колхозе, человек он, как ни клади, совсем не посторонний — очень даже многое теперь от него зависело: и выпаса на лесных угодьях, и деляны для вырубок, и рыбалка с охотой.

— Здравствуй, што ли, Михаил Иванович?

— Добрый день, товарищ председатель. Откуда эт ты в рань такую катишь?

— Поля смотрел. Как сам-то управляешься?

— Колупаюсь помаленьку.

— Тебе лошадь по штату положена. Пошто не берешь?

— Успеется. Вот подсохнет грейдер до Юрги, наведаюсь к начальству. Може, и дадут.

— Непременно дадут. Отец-то чего пишет?

— Как всегда: жив, здоров, чего и вам желаю.

— Ну-ну. С той, поди, ленинградской девчушкой письмо-то передал?

— Ага.

— Ну как, глянется ей у нас?

— Погодить надо. Пусть осмотрится. Еще ведь и дня не прожила, чего тут успеешь рассмотреть. — Мишка присел на ходок рядом с Парфеном, заговорил о том, что его сейчас больше всего волновало:

— Дрова-то казенные весной заготовлять станете? Или опять на весь год по чайной ложке растянете?

— Летом бы сподручней, — Парфен отбросил цигарку и стал кнутовищем счищать с сапог грязь. Левая щека его сама собой дернулась раз и другой. — Летом, Михаил Иванович, люди сговорчивее, на зелени всякой откормленные. А сейчас… бабешки одни, сладу с ними нет. Ты, говорят, накорми нас, председатель, а потоми погоняй. Я што, я разве не понимаю.

— А ты поблажку дай. Им ведь и свои дрова надо пилить да вывозить. Вот, мол, вам, товарищи женщины и некоторые мужчины, бесплатный транспорт, неделя сроку и гороховая каша к обеду. Заготавливайте себе дровишки, чтобы зимой не куковать, а заодно и колхозную деляну выпластайте.