Плоть молитвенных подушек - Роберт Ирвин

Разумеется, эта сцена произвела на меня огромное впечатление. Но вскоре место Раси заняла другая очень красивая женщина. Кажется, ее звали Макала. Она оставалась в живых всего несколько месяцев. На сей раз советники даже не успели выразить недовольство, прежде чем брат мой, опасаясь, как бы не попасть в зависимое от нее положение, убил ее. Но потом появилась еще одна женщина… и еще одна. Я удалился поразмышлять. Будучи очень похож на брата, я тоже боялся стать одержимым страстью к женщине — или к женщинам. И это было проблемой не только для нас с братом. Секс приводил в исступление всех мужчин в нашем племени. К тому же привлекательных женщин на всех не хватало. Положение было столь безвыходным, что мужчины нашего племени ходили к реке в надежде на секс с крокодилами. (Это кажется нелепым, но тогда мы все были молоды.) Вам, конечно, известно, что самка крокодила, готовясь к спариванию, переворачивается на спину, дабы самец мог на нее взобраться. Всякий раз, когда мужчины моего племени видели, что это происходит, они выбегали из дома и убивали или по крайней мере прогоняли самца. Самке очень трудно вернуться в нормальное положение, и поэтому, пока она беспомощно металась, мы по очереди на нее взбирались. Я дважды вступал в половую связь с крокодилами. Помню, как нелепо они выглядели, когда я поглаживал их по горлу. Считалось, что такое поглаживание приносит удачу — предвещает блестящее будущее, и в моем случае так и вышло, ибо ныне я — Старший Евнух оттоманского Гарема.

Эмеральд сделал глубокий вдох, горделиво посмотрел вокруг и продолжил:

— Однако я отвлекся. Речь шла о том, каким образом я сделался евнухом. Я сознавал, что, дабы отбросить эмоции и не оказываться больше жертвой каждой встречной женщины — или самки крокодила, — придется принять более радикальные меры. Мне не хотелось прожить жизнь бездумно. Напротив, я хотел строить свое будущее в соответствии с принципами чистого разума. Я хотел определять свою судьбу с помощью той головы, что у меня на плечах, и не хотел, чтобы головка у меня между ног заставляла меня совершать безрассудные поступки и отменяла решения вышеупомянутой головы. Необходимо было бежать из неволи, в которой я томился благодаря принадлежности к своему полу, и перестать зависеть от взлетов и падений моего члена.

Поэтому я заплатил, чтобы меня оскопили. Стоило это недешево, да и без боли не обошлось. Я велел довести дело до конца. Были удалены и член, и яйца, так что теперь я — один из сандали, то есть гладких скопцов. Дабы прижечь рану, меня на три дня по шею зарыли в песок, и все это время мне нечего было пить. Но дело того стоило. Поймите, против женщин я ничего не имел. Мне нравились женщины. И нравятся до сих пор. Я был только против секса — против всех этих нелепых судорожных подергиваний и всех этих грязных жидких субстанций. И все же дело обернулось не совсем так, как я рассчитывал…

— Эмеральд! — предостерегающе воскликнула Анадиль.

— Ах нет, мне вспомнилось то время, когда появились пери. Тебя тогда еще не было, Анадиль. Это случилось еще в те времена, когда правил Баязит, а нынешняя наша старшая валиде не достигла даже положения Попугая. Тогда я как раз начал служить в Гареме, ибо, коль скоро меня кастрировали, вознамерился воспользоваться своим новым состоянием и, рассчитывая добиться успеха в жизни, решил попытаться стать одним из императорских невольников. Судьба мне благоволила, и вскоре один из представителей султана Баязита купил меня в Каире и привез в Стамбул, где я был принят на службу в Гарем. Я был еще молод, но, несмотря на юный возраст, будучи сандали — гладко оскопленным, — завоевал известный статус и уважение в кругу тех евнухов, коим отрезали только яйца. Сразу же, как только я прибыл, мне поручили ведать охраной и велели не допускать мужчин к дамам Гарема — ни одного мужчину, кроме султана, конечно. Однако вскоре я обнаружил, что эта моя должность — не что иное, как синекура, ибо всем мужчинам, достаточно безрассудным, чтобы решиться на попытку тайком пробраться в Гарем, преграждали путь задолго до того, как я успевал почуять неладное. В дальнем внутреннем дворе Дворца, оберегая целомудрие дам Гарема, неустанно и бдительно несли караульную службу стражники-янычары.

Правда, в период царствования Баязитова отца парочке молодых людей удавалось несколько раз проникнуть в Гарем, переодевшись портнихами. Но в конце концов обман был раскрыт, и с этим делом было тайно и быстро покончено. То, как именно с ним было покончено, стало известно лишь месяцев пять или шесть спустя, когда один ныряльщик, из тех, что плавают в Босфоре и зарабатывают на жизнь, обчищая затонувшие корабли, прыгал в воду с Дворцового мыса. Место там неглубокое, но вода мутная, и в ней трудно что-либо разглядеть. Однако охотники за корабельным грузом научились преодолевать это препятствие. Перед погружением в воду они набирают в рот оливкового масла. Потом, опускаясь на дно, выплевывают масло и смотрят сквозь него. В темной воде это масло сродни яркой лампе. Короче говоря, ныряльщик выплюнул масло, прыгнув в воду с Дворцового мыса, после чего, глядя сквозь большой, золотистый масляный плевок, который колыхали течения Босфора, увидел лежавшие на песчаном дне утяжеленные мешки, тоже слегка колыхавшиеся под воздействием течений, и, приглядевшись, понял, что очертания груза, заполняющего мешки, являются, или по крайней мере являлись, человеческими. Ныряльщик поднялся на поверхность и посоветовал другим пловцам даже не помышлять о поиске затонувших кораблей на этом участке пролива.

То были прекрасные и жестокие времена. Но все это уже было в прошлом. В мое время никому не удавалось прошмыгнуть мимо янычаров — то есть ни одному человеку. Поэтому, совсем недолго прослужив блюстителем нравственности Гарема, я вскоре стал с некоторым самодовольством и даже с ленцой относиться к своим обязанностям. Я был молод, да и девушки были молоды и милы. Через несколько месяцев, однако, я начал замечать на некоторых простынях в спальнях белые пятна. Я пожурил наложниц, на чьих простынях были оставлены столь подозрительные следы. Все наложницы бойко оправдывались и ухмылялись. Да ведь это, отвечали они, всего лишь пятна от яичных белков! Таково было их новое страстное увлечение — есть по ночам сырые яйца в постели. Хоть евнухом я был молодым и неопытным, все же меня терзали сомнения. Почему же, в таком случае, не оставляли пятен желтки? Примерно в то же время я постепенно начал сознавать, что до меня доносится еле слышный звон колокольчиков. При этом у меня по коже бежали мурашки. Такое бывало не всегда, но происходило все чаще и чаще.

Я продолжал производить неожиданный осмотр спален, но так ни разу и не застал наложницу в объятиях молодого человека — как, впрочем, и не видел, чтобы кто-нибудь из наложниц ел сырые яйца. Можно было бы обо всем позабыть, кабы не то обстоятельство, что, как я замечал, некоторые девицы выглядели бледными и изможденными. Я входил к ним без предупреждения и обнаруживал, что они без видимой причины, вместе или поодиночке, негромко стонут и корчатся на полу или на матрасе. Как вам известно, Баязит некогда благоволил к сильным, полным жизни молодым женщинам, и мы всячески старались приобретать на невольничьем рынке только самые здоровые экземпляры. Но в тот момент казалось, что его Гарем лишился всех жизненных сил. Девушек перестал интересовать даже прелестный старый «Ковер Веселья», а те, что здоровались со мной во время моих инспекционных обходов, смотрели на меня безумными глазами и потели. Не в лучшем состоянии пребывал и султан. Я заметил, что руки у него стали холодные, влажные на ощупь и слегка дрожат, как листья при слабом дуновении ветра.

Потом, в один прекрасный день, ко мне подошли две самые молодые наложницы и пожаловались на то, что стали хуже видеть. Они боялись, что начинают слепнуть. В тот же миг я осознал, что лишь такой глупец, как я, мог не сразу догадаться, в чем дело. Неудивительно, что у наложниц стало ухудшаться зрение!

Для пущего эффекта Эмеральд сделал паузу.

— В Гареме было полным-полно пери!

Анадиль фыркнула, но Эмеральд продолжал:

— Полагаю, я — единственный человек в этой комнате, который когда-либо видел пери. А увидеть их отнюдь не просто. Они похожи на джиннов, только поменьше. Джинн зачастую крупнее человека, и порой ему или ей бывает трудновато втиснуться в человеческое тело. Другое дело — пери. Разве пери можно увидеть? Самая крупная — не больше кончика вот этого моего большого пальца. С виду они неуловимы, как сон, но при этом безумнее любого сна. Быстро, словно ртуть, они носятся по поверхности предметов в поисках места для отдыха, но нигде его не находят, то и дело забираются в кувшины, прячутся в бровях, исследуют содержимое бельевых сундуков, танцуют на подушках, качаются на паутине, свертывают молоко, роются в муравейниках, скачут из убежища в убежище, дразнят взгляд того, кто пытается за ними наблюдать. У меня на тыльной стороне ладони могла бы плясать целая толпа пери, и я не замечал бы их до тех пор, пока не начал бы об этом думать, — от топота их ног я испытывал бы лишь слабый кожный зуд.