Пленники колдовских чар - Алексей В. Мошков

фотограф, подвизавшийся в модельном бизнесе. Антон Терентьевич Раков, Рустам Иванович Стрепетов, Ульян Борисович Ахрамеев, Тимофей Овалович Успенский, Хазар Антипович Григорьев, Кирьян Иринеевич Ковалев – все это были коллеги и конкуренты Гарика, как и он, впахивающие на ниве коммерческой живописи, и все они были здесь, хотя уже изрядно сгорбившиеся и постаревшие.

Это превращение преуспевающих, а порой и находящихся в самом расцвете сил мужчин в глубоких стариков могло бы показаться забавным, если бы не одно «но». Они не просто состарились, они, как и сам Иволгин, стали цвергами. Гномами-трудягами, которые почти не отрывались от своих тиглей, наковален и горнов. Вдыхая ядовитые испарения мышьяка, сурьмы и ртути, не разгибая спин, трудились они в своих мастерских, приумножая богатства тех, кто повелевал ими. Цверги всю жизнь имели дело с серебром, золотом и драгоценными камнями, но при этом оставались нищими. Почему? Гарик понять не мог. Старик Гривол наверняка знал ответ, но об этом не думал, так что ставший им во сне художник Иволгин оставался в неведении. А теперь его еще и отвлекли. Услышав свое имя, цверг Гривол обернулся, а молодой художник, временно подселившийся в его сознание, содрогнулся.

К нему приближался цверг, которого ни та, ни другая ипостась увидеть не ожидала. В сказочной обыденности сновидения его имя звучало странно даже для цверга. Лащер. А вот с кем его соотнести в реальном мире, Гарик никак не мог понять. Лащер выглядел дряхлее Керба, но не от старости, а словно от глубокого внутреннего надлома. Жалость стиснула сердце Гривола, хотя в его возрасте это было опасно. Самостоятельно Лащер передвигаться не мог, его поддерживали под руки два лакея. Они почти несли старика, так были слабы его ноги. Завидев Гривола, старикан радостно дернул головой, указывая лакеям на свободное кресло рядом. Они опустили его тощий зад на потертый плюш и с облегчением ретировались. Ветхий цверг покосился на своего визави, морщинистое веко его дрогнуло. Тускло блеснул правый глаз. Веко левого осталось опущенным, словно Лащер наполовину спал. До слуха Гривола едва слышно донеслось:

– Рад видеть тебя, Гривол!

– И я тебя, Лащер, – откликнулся тот. – Правда не ожидал, что ты появишься.

– Мне стало невыносимо торчать в своей норе.

– Сколько же ты из нее не выбирался?

– Не помню… Кажется, что вечность.

– Зачем тебе это нужно? Я говорю, зачем тебе торчать в своей норе безвылазно?

– Ты задаешь странный вопрос. Я тружусь. Ей нужно все больше золота.

– Понимаю.

– Мы все рабы своей слабости.

– Ты прав.

Лащер мелко затряс головой, из закрытого глаза выкатилась слезинка. Старик поднял руку, чтобы вытереть ее. Гривол увидел массивное кольцо из тусклого, серого металла на безымянном пальце. У него самого было такое же. И у всех присутствующих цвергов – тоже. Однако, что это было за кольцо, художнику Иволгину было непонятно, а цверг Гривол старался об этом не думать, а тем более – не спрашивать. Вечер в этом странном собрании старых трудяг между тем шел своим чередом. В зале появился лакей и торжественно пригласил собравшихся в столовый покой отужинать. Старики заметно оживились. Игры, споры, беседы и молчаливые раздумья – все это было немедленно отложено. Только в своем клубе цверги могли отведать самые изысканные блюда, так как обычно они питались весьма скудно, лишь изредка позволяя себе мясо и белый хлеб с маслом.

Завсегдатаи поспешили к столу, оставив беспомощного Лащера, за которым почему-то не пришли его слуги. Тогда Гривол, хотя и сам был стариком, кинулся к приятелю на помощь. Вместе они кое-как доковыляли до столового покоя.

Здесь уже лакеи подхватили Лащера и усадили его на свободный стул. Рядом опустился и Гривол. Стол и в самом деле ломился от яств. Окорока, жареные поросята, разнообразная птица от вальдшнепов и куропаток до гусей и индюшек, красная и белая рыба, пироги с мясными, рыбными, ягодными начинками, красная и черная икра, зелень и фрукты. Французские, австрийские вина, немецкое пиво и прочие напитки. Прислуживающие за столом лакеи наполнили хрустальные бокалы вином, а тарелки – жареными рябчиками и ломтями свинины, тушками заливной рыбы и кусками пирогов. Старейшина Керб постучал ножом по краю фарфоровой тарелки, призывая сотоварищей к вниманию.

– Мои любезные друзья! – начал он, едва стих общий гомон. – Понимаю ваше нетерпение. Все мы трудимся день за днем не покладая рук, отказывая себе даже в тех немногих радостях, которые нам остались. Возможно, найдутся такие, кто спросит: а зачем нам все это нужно? Для чего мы портим глаза, вдыхаем яды, опаляем наши лица жаром кузнечных горнов, ходим в рубище и сидим на воде и хлебе? Я отвечу этим нытикам и маловерам, ежели таковые среди присутствующих имеются. Мы не просто удовлетворяем прихоти наших прелестниц, мы умножаем красоту и общественное богатство. Одни из нас создают изысканные оправы, другие гранят для этих оправ драгоценные и полудрагоценные камни, третьи превращают ртуть и свинец в чистое золото. И то, и другое, и третье требует великой усидчивости, глубокого знания, высокого мастерства. Заточив самих себя в темных, сырых подвалах, мы не унизились, а возвысились над тем праздным, погруженным в пустое времяпрепровождение филистерским миром, который столь падок до безделушек, с таким искусством создаваемых нами. Так выпьем же, братья, за наше высокое мастерство!

Старые цверги зазвенели сдвинутыми бокалами. Гривол поддержал тост старейшины, хотя речь последнего показалась ему малоубедительной. Влачить жалкое, полунищенское существование ради удовлетворения прихотей каких-то красавиц, полагая при этом, что умножаешь красоту и общественное богатство, это весьма унизительно. Было ли это мнение самого цверга Гривола, или сознание художника Иволгина уже брало верх, но весь этот роскошный ужин несчастных стариков, которые света белого не видели, чтобы другие в ярко освещенных залах могли красоваться в драгоценностях, ими созданных, показался ему жалкой подачкой тем, кто заслуживает большего. Гарику, который взирал на происходящее глазами Гривола, захотелось подняться и сказать об этом во всеуслышание, но стол, разоряемый накинувшимися на угощение стариками, вдруг поплыл куда-то, и художник проснулся.

Дрова трещали в камине. Отблески огня играли на хрустальных гранях бокалов, и казалось, что вместо вина они наполнены жидким огнем. После сытного ужина неумолимо должно было клонить в сон, но гостеприимный хозяин разливался соловьем, и невежливо было бы заснуть недослушав. Чтобы взбодриться, Ася то и дело прикладывалась к бокалу. Вино было легким, будоражило кровь и почти не пьянило. Нет-нет, заснуть нельзя было ни в коем случае! Ведь Брюс рассказывал о вещах увлекательных, о каких нельзя ни прочитать в книгах, ни услышать от людей бывалых. И страшно было его слушать, и занятно, ибо кто из смертных не