Семья Лоранских (Не в деньгах счастье) - Лидия Чарская

И тут счастье, казалось, улыбалось молодой девушке своей широкой, многообещающей улыбкой.

«Как хорошо жить! Как хорошо жить!» — мысленно повторяла девушка.

Впрочем, не одна Валентина, а и все Лоранские были как-то особенно наэлектризованы приятным сознанием приобретенного маленького капитала.

Павлук успел днем слетать в государственный банк и произвести операцию с бумагами. Облигации были проданы и сумма торжественно вручена Марье Дмитриевне, положившей ее не без трепета в тяжелую кованую железом шкатулку, еще полученную ею в приданое, когда она выходила замуж за своего Дениса Павловича.

Одна из крупных кредиток была уже тронута, по проекту того же Павлука, и результатом ее размена оказалась обильная закуска на столе, в виде копченого сига, коробок омаров, сардин, шпротов и головы голландского сыра. Посреди стола стояла ваза с фруктами, большой торт от Филиппова с кофейной начинкой (любимое лакомство Марьи Дмитриевны) и бутылка «донского», без которого никак не мог обойтись предусмотрительный Павлук.

Маленькая семья разрешила себе этот кутеж на первых порах. Всем было весело. Все болтали, перебивая друг друга, смеясь беспричинно веселым беспечным смехом, свойственным одной только молодости. Пили за успех Валентины, за дальнейшую ее карьеру, за все, за все…

XI

Прошло две недели.

Валентину вызвали в театр.

Придя на первую репетицию «Снегурочки», ожидая ее начала и прихода прочих актеров, она чувствовала себя не совсем удобно с непривычки. Она стояла на пустой сцене и смотрела в пространство партера, тоже теперь пустое, а еще две недели тому назад наполненного публикой, оживленно приветствовавшей ее появление на этих самых подмостках. И она, как девочка торжествовала в тот вечер. Тогда она была такая бедная! О, ей стыдно вспомнить свою красную кофточку, такую простенькую, сшитую неискусными пальчиками Лелечки кофточку, вполне подходящую к гаванской портнихе или мещаночке. Уж эта кофточка! После окончания спектакля, когда режиссер объявил ей, Валентине, счастливую новость о зачислении ее в труппу, он как-то обидно-снисходительно скользнул взорами по этой злосчастной кофточке и сказал:

— Н-да… и гардеробчик ваш более к ingenue подходит… Да и рано вам в героини записываться, барышня!

И Валентина чуть не сгорела тогда со стыда. Зато теперь, благодаря наследству Вакулина, она одета по последней картинке.

Теперь, когда она стала «настоящей актрисой», ей необходимо одеваться прилично: это влияет на успех. Вот если бы и тогда вместо красной кофточки она надела какое-нибудь изящное летнее платье, подходящее к сезону по пьесе, она выиграла бы еще больше в глазах толпы.

И Валентина вздрогнула, поймав себя на этой мысли.

Неужели это так? Неужели на сцене не таланты нужны, а нарядное платье и дорогие украшения! Нет! Нет, этого не может быть! — решила она. — Искусство так светло и прекрасно в своей основе.

— Ого, как мы аккуратны! Хвалю! хвалю! — послышался веселый оклик за спиной Лоранской, и, живо обернувшись, Валентина увидела Василия Захаровича Дмитрова, режиссера труппы, протягивавшего ей дружески руку. — Давайте-ка, я перезнакомлю вас с вашими товарищами, с которыми вы не успели еще познакомиться, — произнес он, пожимая руку молодой девушки, и повел ее навстречу темноволосой женщине не первой молодости с громадными серыми глазами, единственным украшением ее незначительного лица.

— Наша гордость, Нина Вадимовна Донская-Звонская! — сказал Сергеев, знакомя Валентину с актрисой.

Нина Вадимовна сощурила свои красивые глаза и промямлила, как бы нехотя:

— Будем знакомы. Вы, милушка, только не подумайте, что я такие роли, как Купаву,[1] играю. Это только для Васеньки: Васенька одолел, — кивнула она в сторону лебезившего пред ней Столпина. — Ну, и для сбора. Ведь вы еще «новая» для публики, не «привились» еще. Так надо сбор поднять сначала. А то бы ни-ни! У меня сейчас переезд на другую квартиру. Не до игры, знаете!

Валентина слушала «премьершу» и в душе смеялась над ней. Ее ломанья потешали молодую девушку.

Комика Лазарского Валентина уже знала по первому игранному ею здесь спектаклю, как и многих других членов трупы. Но кто ее удивил, так это jeune premier.

Валентина никак не могла понять, как этот человек, с завитым надо лбом вихром и лишенным выражения взглядом больших воловьих глаз на самодовольно улыбающемся одутловатом лице, носивший громкую фамилию Заволгина, мог играть Леля, юного, свежего пастушка Леля, так мастерски написанного русским классиком. Что-то тупое и безучастное сквозило во всем лице Заволгина, так что Валентина искренне испугалась и за себя, и за пьесу вообще.

Но Лоранская испугалась ненадолго. С первой же фразы, произнесенной молодым актером, она была принуждена взять обратно свое спешно составленное о нем мнение.

Голос Заволгина, казалось, просился в самую душу. Глаза, когда он заговорил, утеряли свое воловье выражение тупого равнодушия и в них заиграла жизнь, они заблестели. Заволгин имел драгоценное преимущество «играть» на репетициях, чего не делали остальные, и, играя, увлекался сам.

— Милушка, не подсаживайтесь! Прибавки все равно не получите и публики нет! — насмешливо останавливала его Донская-Звонская, торопливая читка которой окончательно стушевывалась около мастерского исполнения Заволгина.

Но он не расслышал даже слов «премьерши». Одухотворенные теперь глаза актера смотрели поверх ее головы, а голос переливался мощной волной, то выдерживая паузы, то усиливая, то понижая тон.

— Что, детка, Петрушу заслушалась? — услышала Валентина знакомый голос, и теплая большая рука легла на ее руку.

— Михайло Михайлович, вы? — приветствовала она Сергеева. — Действительно, заслушалась. Хорошо!

— Что и говорить, молодец парень! Так читает, что умереть мало. И на спектакле также будет, если не лучше. Приятно и играть-то с ним.

Наступила очередь Валентины. Она волновалась теперь, на репетиции, гораздо более, нежели на спектакле. Ее смущали насмешливые взгляды Звонской и репетирование «вовсю» ее партнера, Заволгина.

Лоранская начала читать вполголоса. Но мало-помалу настроение Заволгина, с упоением декламировавшего звучные монологи Леля, захватило и ее.

Валентина попала ему в тон силою своего природного музыкального инстинкта и они прошли дружным дуэтом через весь акт.

— Не может быть, чтобы вы не учились нигде! Скажите, кто вас начитывал? Школу драматическую кончили, да? — спрашивал Заволгин, когда они провели совместно одно из труднейших мест действия.

— Вы, паузы, милушка, укорачивайте! Не тяните! — вставила свое слово Звонская, незаметно подойдя к ним.

— Не слушай ее! Она тебе такого наскажет, что потом винегрет один выйдет, если послушаться, — зашептал Валентине Сергеев, отводя ее в сторону. — Меня только слушай, да Петра Заволгина, потому что славная у него душа! А Звонской ни-ни! Живьем в землю закопать готова, знаем мы ее!

Лоранская слушала и улыбалась. Все ей казалось так ново и своеобразно здесь. Даже борьба не страшила ее. Борьба была необходима: постоянные удачи могли бы избаловать, изленить ее, а эти уколы не пугали Валентину, потому что она не сомневалась уже в успехе. Очевидно, она родилась под счастливой звездой. Она не чувствовала до сих пор кипучей жизни; то, что давала ей судьба, было вполне тихо и спокойно, хотя бывали и лишения, и неприятности. Теперь же она была счастлива вполне.

Когда Лелечка, зашедшая за нею на репетицию, чтобы вместе ехать за покупками в Гостиный двор, увидела Валентину, она с удивлением отступила от сестры.

— Что ты? — недоумевала та.

— Ай, какая ты хорошенькая! — с нескрываемым восхищением произнесла младшая сестра. — Ты всегда красива, а теперь лицо у тебя такое… ну как бы это сказать… ну, хорошенькая ты попросту. Уди-ви-тельно!

— Что удивительно? — усмехнулась Валентина, — что я хорошенькая? Очень любезно!

— Ах, не то, не то! — всплеснула руками Лелечка. — Просто ты какая-то особенная стала, не прежняя Валя, сдержанная, спокойная, а новая, доступная, милая, простая! Знаешь? если б Володя сейчас тебя увидел, он с ума бы сошел от восторга.

— Ну, это еще не великая заслуга, Володю с ума свести: он очень восторженный и не требовательный, наш Володя.

— Не говори. Ведь вот же выбрал он тебя, а не Сонечку Гриневич, ни другую. Значит, у него вкус есть и требовательность известная… Ты — красавица!

— Вот тебе раз, а сейчас только хорошенькой называла! — снова усмехнулась Валентина. — Да я у тебя не по дням, а по часам хорошею, Лелечка. Славная ты!

Сестры вышли из театра и поспешно шагали теперь по направлению к Первой линии в ожидании конки. И вдруг Лелечка взглянула на свою спутницу и расхохоталась звонко.