Экспертиза. Роман - Какой-то Казарин

– А что приходило? – спросил я, наблюдая, как приподнимается ее подбородок.

– Мужчина в кресле, – проговорила она отрешенно, после некоторого раздумья. – Я захожу в комнату. Он сидит ко мне спиной, лицом к окну. В какой-то нелепой шерстяной кофте. Что-то там читает. Он не слышит, что я вошла. Я стою сзади, смотрю на него, жду, когда обернется. А он там занят чем-то своим, ничего не замечает, в себя ушел полностью. Дышит так ровно. Копошится смешно… – она торопливо проморгала кажущийся блеск в глазах. – Я тихо подхожу сзади, дотрагиваюсь до его волос. В этот момент он понимает, что я пришла, и все его копошение тут же теряет смысл, я понимаю, что он ждал меня и чем-то занимался, чтобы, просто, скрасить время. Я беру его голову ладонями и прижимаю к себе. Стою, не шелохнусь. И он сидит, не шелохнется. И никаких слов. Вот, мой ответ тебе. Женский ответ на мужское покорение мира.

– Мое – более исполнимо? – спросил я, хотя, все показалось на редкость банальным. Возникло даже ощущение, что где-то слышал подобное.

– Нет. – Она покачала головой. – Твое можно исполнить, но к тому времени оно не будет нужно. Надеюсь. Твое – слишком велико, чтобы быть случайностью. Мужчина – сам случайность, поэтому его тянет к неизбежности. Моя мечта – абсолютная удача. Стечение обстоятельств. Ее нельзя достичь усилиями или, в чем-то постоянно совершенствуясь. Это случайность. А женщина – неизбежность, тянущаяся к случайности. – «Как ловко она говорит моими словами! – подумал я. – Кто-то ее учил этому. Учил задавать бесконечные вопросы, входить в доверие, обольщать, получать информацию. В ее руках можно быть игрушкой, а можно оружием. Сколько же народу прошло через эти руки в Большую экспертизу?» – Словно в подтверждение моих мыслей, она спросила: – Что ты не терпишь в себе? – «Ничто не свернет тебя с пути» – подумалось мне.

– Страх, – твердо ответил я. Даже не надо думать. Я уже давно ответил на этот вопрос.

– В каком смысле?

– Бояться глупо. Страх убивает мысль. Не разрешаю. Чего бояться, если все равно умрешь. Я б сказал, это безнравственно. То есть, это вранье, а врать себе – это, все равно, что наплевать на свою жизнь. Врать кому-то… могу позволить. Бывают разные обстоятельства. Но себе – никогда. Собственно для этого и нужны мозги. В моем понимании.

– Безнравственно… – повторила она. – Как это?

– Ну, как же! – Я вспомнил свой факультатив. – Раньше это было очень в ходу. Нравственное воспитание, общественные ценности…

– Мне казалось, это что-то религиозное, – сказала она. – Ты занимался историей?

– Я посещал программу «мировое развитие в период проблемной энергетики». Очень интересно.

– Без паззлов, что ли?

– Да. Мы много спорили, изменились люди или нет.

– Изменились?

– В целом, нет, но, то время отличали некоторые характерные понятия.

– Например?

– Собственность, брак…

– Что ты об этом думаешь?

– Брак – сложная норма. Способ общественного взаимоприкрепления мужчины и женщины. С одной стороны скреплялась их собственность, с другой – декларировался запрет иметь отношения с кем-то еще.

– Надолго?

– Предполагалось на всю жизнь. Разумеется, на деле чаще получалось иначе.

– И люди жили и действительно ни с кем не общались?

– Не знаю. Может быть, и общались, но без секса.

– Как такое возможно? Они не смотрели друг другу в глаза? Где заканчивалось допустимое общение, и начинался секс?

– Помню, мы посвятили этому целое занятие.

– И к чему пришли?

– Решили, что недопустимый секс начинался с прикосновений, в которые вкладывался конкретный смысл.

– А если я хотела, просто, взять за руку или обнять от радости? А если физически совокупиться? То есть, получается, оправдать безликий секс в браке нельзя, а скрыть потребность в другом человеке можно?

– Не знаю. Каждый, наверно, сам решал, – сдался я. – Считалось, дети должны воспитываться в браке. Люди жили вместе! И спали в одной кровати.

– Каждый день? – спросила она, по-видимому, пытаясь представить себя замужем.

– Каждый день, – подтвердил я.

– И дети не превращались в идиотов? – Вот, вопрос! Я пожал плечами. В конце концов, мы – дети тех детей.

– Общество борьбы за влияние, – сообщил я свой любимый тезис. – Поэтому, его отличала повышенная заформализованность. Прикрывшись правилами, можно избежать любой ответственности.

– А если родители не симбиотики? – продолжала она, не слушая.

– Судя по количеству браков, само собой, не симбиотики, – подтвердил я. – В большинстве. Не было такого понятия. И потом, никто ж не заставлял.

– Как же они выращивали нормальных детей? – не унималась она. – У них были интернаты?

– Размножались они хорошо, – сказал я то, что знал. – Про интернаты – не думаю. Дети росли преимущественно с родителями. Супругами, – добавил я. – Кстати, дети имели и социальные причины. Нет детей – вроде, ты недочеловек. Социальная мода.

– Но, если супруги – не симбиотики, то что?

– Ну, размножались же, – успокоил я. – В отличие от нас. Это мы вымираем, а они прекрасно себя чувствовали. Кто их знает? Может, они были сексуальными симбиотиками или еще какими-то. Частичными. Наверняка были. – Мне не нравится эта тема! – Общество больше стеснялось секса, а не очевидных инструментов влияния.

– Как это? – спросила она, наконец, позабыв о симбиотиках.

– Секс допускался как бы до определенного момента. Существовал даже особый раздел – порнография – такая своеобразная отдушина для тех, кто не смог раскрыться.

– Это что, запредельный секс? Я всегда думала, порнография – халтурное искусство.

– Как сказать… все эти стеснения, рамки – они привели к возникновению схематичного жанра, где можно что-то подсмотреть.

– Чего они стеснялись?

– Письки! – заключил я. – Все дело в письках. Они – камень преткновения. Брать за руку, обнимать от радости, – передразнил я, – вращать горящими глазами. Все можно оправдать, пока в ход не пошли письки. Появилась писька – браку конец. Супруги не могли интересоваться письками окружающих.

– А, вот в чем дело! – сказала она. – А если мужчина мне симпатичен и приятно его общество?

– Считалось, замужем только супруг симпатичен и приятен своим обществом. Это тоже называлось нравственным.

– Господи! – воскликнула она, снова откидываясь на спинку кресла, – какое счастье, что мы живем в безнравственном мире!

– Я тоже считаю, нам повезло, – ответил я. – Ты говорила о ругани, так вот, показательно, что вся ругань того времени вертелась вокруг писек.

– Не удивительно, – сказала она.

– Там, на самом деле, тонкая связь, – добавил я. – Ругань отражает инструмент насилия. Помнишь, школьное? – «Покажите механизмы, как реклитить слядьем принзы»?

– Да, да, – усмехнулась она.

– Письки не причем. Современная ругань не носит сексуального характера, потому что горизонт насилия отодвинулся дальше. А раньше иллюстрировала собой исключительно секс. Теперь в обществе признана проблема бесконтактного насилия: его инструменты – не письки, а то, что сказано и услышано. Вместо писек у нас язык и уши. Кто не прочь поддаться рекличке – бывнють.

– Хочешь заиметь бывнють, покажи ей легкий путь… – согласилась она.

– Примитивную женщину вытеснил примитивный потребитель, – продолжал я.

– А порнографию вытеснила рекличка?

– Она была и раньше. Иначе как накопить собственность?

– Ах, да, – вздохнула она. – Собственность…

– Основной ценностью обладали объекты, а не географические сервисы. – Я сцепил руки за головой. Люблю порассуждать на знакомые темы. – Через оборот денег так называемый собственник обеспечивал себе сервис сам. Но самое непостижимое, что люди, имеющие много денег, способные позволить себе любой сервис в любом месте, продолжали заниматься накоплением. Получается, собственность имела некий социальный вес. Чем больше собственности, тем выше место в обществе.

– А в чем выражался этот «вес»?

– Какой-то негласный кодекс. Сложно сказать. Мне кажется, это примитивная форма поиска признания. Люди группируются по признаку собственности и тем самым выделяют себя в желаемый сегмент. А в каждом сегменте действует принцип взаимопризнания. Не очень хорошо представляю, как это работало. Люди копили собственность, оправдываясь тем, что передадут ее по наследству. Дети наследовали собственность. Можешь поверить? Такой сладкий «подарочек» на всю жизнь. На самом деле, я считаю, им было плевать на детей. Они просто не могли остановиться. Такой, вот, вирус того времени, – закончил я.

– Да, действительно интересно, – сказала она. – Наверно, это было очень оседлое общество?

– Без сомнения, – согласился я. – С очень коротким горизонтом.

– Как же у них все не развалилось?