Ведьма (сборник) - Надежда Тэффи

Есть натуры, которые не теряются в минуты самой грозной опасности.

Не растерялся и Коньков. Он нанял извозчика и поехал к Палкину завтракать.

Народу в ресторанах было мало. Рядом за столиком сидел толстый господин и, поглядывая на Конькова, с чувством повторял:

– Ч-черт!

Заметив это, Коньков, как человек воспитанный, встал и представился.

– Чучело! – завопил господин. – Да ведь я Данилов! Мишка Данилов! Вместе в полку служили.

– А! И давно ты здесь?

– Да уж третий год.

– Третий год у Палкина? Ну, и штучка же ты!

– В Петербурге третий год, а не у Палкина. Вместе обедать будем?

– Не могу. Занят по горло. Еду в адресный стол узнавать, где я живу.

Рассказал свое горе. Данилов помог советом. Утешал и успокаивал:

– Ты, братец, не торопись. Все равно за это время они все твои вещи раскрали. А ночуй у меня. Третья рота, дом 5, квартира 73. Сам я вернусь поздно, а ты располагайся. Скажи прислуге, чтоб тебе в кабинете постелили.

В три часа ночи изрядно освежившийся Коньков разыскал пятый дом в третьей роте.

– Б-барин велел постелить в каб-бинете… – пролепетал он перед изумленной горничной.

Спал хорошо. Проснулся около двенадцати.

В доме было тихо. В приотворенную дверь высматривало круглое бритое стариковское лицо с седоватыми усами. Под лицом виднелась военная тужурка.

– А! Вы проснулись! – сказало лицо и вошло в комнату.

– Как видите, – зевнул Коньков и закурил папиросу. Гость подошел и как-то сконфуженно присел на кончик кровати. Конькову захотелось подбодрить его.

– А вы что же… Тоже здесь ночевали?

– Да-с… и я тоже. Я здесь уже четвертый месяц… ночую…

– Ишь! И не гонит он вас, ха-ха?

– Кто?

– Да хозяин.

– Зачем же ему гнать? Ведь я плачу. Шестьдесят пять рублей…

– Шестьдесят пять? Вот выжига! Столько драть! Он эдак скоро разбогатеет.

– У него и так два дома, – сказал старичок.

– Два дома! А он молчит! Я, признаюсь, сам заметил, когда он еще селедку ел. Что-то такое, эдакое… А ведь все-таки он болван! Ведь болван – Мишка Данилов? А?

Старичок словно обиделся:

– Ну, знаете, уж об этом судить не берусь.

Коньков знал людей и подумал:

«Лебеза, подлиза приживальная! Знаем мы вас!» – И спросил:

– А что, он уже встал?

– Кто?

– Да хозяин.

– А я-то почем знаю!

– И чудак же вы! В одном доме живете и ничего не знаете!

– И вовсе не в одном доме. Он на Сергиевской живет.

– Мишка Данилов? – Старичок чуть не заплакал.

– Да не Мишка, господи! Домовладелец мой на Сергиевской живет. Купец Каталов. Господи! Страдаю исключительно от своей деликатности!

Коньков усмехнулся и стал одеваться.

– Это вы-то?

– Ну, а я! Другой выгнал бы вас давно! Залез в чужой дом и спит! И спи-ит!

– Па-азвольте! Меня сам Данилов пригласил…

Старичок похлопал его по плечу и той же рукой показал наверх.

– Там Данилов! Там! Поняли?

– Умер? – догадался Коньков и сразу взял себя в руки, чтоб не малодушничать…

– Наверху он! – надрывался старичок. – Наверху живет. В третьем этаже. А я Карасев в отставке. Карасе-ев! Господи!

Страшно в рождественскую ночь, когда смерть, обнявшись с бурей, танцует и гикает, взвиваясь снежным вихревым костром… В рождественскую ночь вспомним о бесприютных.

Сокровище земли

Люди очень гордятся, что в их обиходе существует ложь.

Ее черное могущество прославляют поэты и драматурги.

«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – думает коммивояжер, выдавая себя за атташе при французском посольстве.

Но, в сущности, ложь, как бы ни была она велика, или тонка, или умна, – она никогда не выйдет из рамок самых обыденных человеческих поступков, потому что, как и все таковые, она происходит от причины и ведет к цели. Что же тут необычайного?

Гораздо интереснее та удивительная психологическая загадка, которая зовется враньем.

Вранье отличается от лжи, с которой многие профаны во вральном деле его смешивают, тем, что, не неся в себе ни причины, ни цели, в большинстве случаев приносит изобретателю своему только огорчение и позор – словом, чистый убыток.

Отцом лжи считается дьявол. Какого происхождения вранье и кто его батька, никому не известно.

Настоящее, типическое вранье ведется так бестолково, что, сколько ни изучай его, никогда не будешь знать основательно, как и кем именно оно производится.

Врут самые маленькие девочки, лет пяти, врут двенадцатилетние кадеты, врут пожилые дамы, врут статские советники, и все одинаково беспричинно, бесцельно и бессмысленно. Но как бы неудачно ни было их вранье, можно всегда констатировать необычайно приподнятое и как бы вдохновенное выражение их лиц во время врального процесса.

Вранье всегда интересовало меня как нечто загадочное и недосягаемое для меня; практически я только раз познала его, причем потерпела полное фиаско.

Было мне тогда лет одиннадцать, и училась я в одном из младших классов гимназии. И вот однажды учитель русской словесности, желая, вероятно, узнать, насколько связно могут его ученицы излагать свои мысли в повествовательной форме, спросил:

– Кто из вас может рассказать какое-нибудь приключение из времен своего раннего детства?

Никто не решался.

Тогда учитель вызвал первую ученицу, и после долгих усовещеваний она со слезами на глазах пробормотала, что у нее в детстве было только одно приключение: она съела краски, принадлежавшие старшему брату.

Учитель был недоволен:

– Ну, что это за приключение! И главное – что за рассказ! Разве так надо рассказывать? И неужели же никто из целого класса не может припомнить и изложить никакого происшествия из своего детства?

Вот тут-то на меня и накатил великий дух вранья.

Прежде чем я сообразила, что со мной делается, я уже стояла перед учителем и, глядя ему прямо в лицо честными глазами, говорила:

– Я могу рассказать.

Учитель обрадовался, долго хвалил меня и ставил всем в пример.

– Ну, а теперь послушаем.

И я начала свой рассказ.

Насколько я припоминаю, он был таков:

– Мне было всего два года, когда однажды ночью, проснувшись, я увидела страшное зарево. Наскоро одевшись…

– Да ведь вам всего два года было, как же вы сами оделись? – удивился учитель ловкости гениального ребенка.

– Я всегда спала полуодетая, – любезно пояснила я и продолжала:

– Наскоро одевшись, я выбежала во двор. Горели соседние дома, горящие бревна летали по воздуху…

– Ну-с? – сказал учитель.

Я почувствовала, что с него все еще мало.

– …летали по воздуху. Вдруг я увидела на земле среди груды обломков лежащего мужика. Он лежал и горел со всех сторон. Тогда я приподняла его за плечи и оттащила в соседний лес; там мужик погасился, а я пошла опять на пожар.

– Ну? – опять сказал учитель.

– Пошла опять, и там огромное бревно упало мне на голову, а я упала в обморок. Вот и все. Больше ничего не помню.

Рассказывая свою повесть, я вся так горела душой в никогда еще не испытанном экстазе, что долго не могла вернуться к прерванной жизни там, на второй скамейке у окна.

Все кругом были очень сконфужены. Учитель тоже. Он был хороший человек, и потому ему было так совестно, что он даже уличить меня не мог. Он низко нагнулся над классным журналом и, вздыхая, стал задавать уже заданный урок к следующему разу.

Чувствовала себя недурно только я одна. Мне было весело, как-то тепло, и, главное, чувствовалось, что я одна права во всей этой скверной истории.

Только на другой день, когда по отношению подруг я поняла, что дело мое не выгорело, я приуныла, потускнела, и прекрасное вральное вдохновение покинуло меня навсегда.

Как часто, разговаривая с незнакомыми людьми на пароходах, на железной дороге, за табльдотом, думаешь: вот бы теперь приврать чего-нибудь повкуснее. Нет! Подрезаны мои крылышки. Слушаю, как врут другие, любуюсь, завидую горько, а сама не могу. Вот как отравляет душу первое разочарование!

Хорошо врут маленькие девчонки.

Одна пятилеточка рассказывала мне, что она знала собачку, «такую бедную, несчастную», – все четыре ножки были у нее оторваны.

И каждый раз, когда собачка мимо пробегала, девочка от жалости плакала. Такая бедная была собачка!

– Да как же она бегала, когда у нее ни одной ноги не было? – удивилась я.

Девочка не задумалась ни на минуту:

– А на палочках.

И глаза ее смотрели честно и прямо, и уголки рта чуть-чуть дрожали от жалости к собачке.

Глубокую зависть возбуждала во мне одна добрая провинциальная дама. Врала она бескорыстно, самоотверженно, с неистовством истинного вдохновения и, вероятно, наслаждалась безгранично.

– У меня в гостиной, когда я жила в Харькове, были огромные зеркала. Гораздо выше потолка! – рассказывала она и вдруг спрашивала:

– Как вы думаете, сколько стоит вот эта мебель, что у меня в будуаре?

– Рублей двести… Не знаю.

– Пятнадцать рублей! – отчеканивает она.