Кларкенвельские рассказы - Питер Акройд

После чего архиепископ Уолден, к удивлению собравшихся, сообщил, что «кларкенвельскую монахиню» уже допрашивают несколько ученых клириков, дабы установить, какова природа ее видений, благая или богомерзкая.

— Молю Господа всемогущего осенить их мудростью. На том замолкаю, а вы продолжайте трапезу, — заключил он.

Тут подали сыр со свежим белым хлебом, и ужин вскоре завершился. Простые лондонцы дружно поднялись с мест, поклонились архиепископу и потянулись к выходу. За ними, блюдя свое достоинство сообразно чину и званию, двинулись знатные горожане. Слуги собрали куски хлеба, сыра и мясные объедки в корзины, чтобы потом раздать нищим, которые все это время сидели в соседнем каменном зале на голом полу, ожидая подачек. Проходя мимо, Уильям Суиндерби поморщился.

— Что, нос перцем запорошило? — крикнул один из попрошаек.

Шагая чуть позади хозяина, Драго вышел на воздух. Юноша был высок ростом, из-под копны пшеничных волос спокойно смотрели ясные, голубые, точно наполненные небесной синевой, глаза.

— К беднякам у тебя жалости не больше, чем у уличных лоточников к кошкам: кабы могли их поймать, враз бы освежевали, — вполголоса проговорил он.

— Меа culpa,[40] — отозвался каноник; на его бледном лице выступил пот.

— Богатством своим кичишься. Тем, что денег у тебя куры не клюют.

— Меа culpa.

— Ты же просто обезьяна в клобуке.

— Меа maxima culpa.[41]

— Я бы твои мощи положил в раку из кабаньего дерьма.

— Benedicite fili mi Domine.[42] — Каноник обернулся и с мольбой взглянул на Драго: — Confiteor tibi.[43]

— Тебя нужно заковать в кандалы и сбросить в помойную яму.

— Ab omni malo, libera mе.[44]

Они шагали по Чипсайду по направлению к собору.

— A flagello, libera mе,[45] — пробормотал каноник.

Случайный прохожий решил бы, что святой отец твердит себе под нос молитвы. Но по невозмутимому лицу Драго можно было с уверенностью заключить, что оба совершают некий привычный ритуал. И в самом деле, всем этим фразам каноник сам обучил своего слугу и помощника. Через маленькую калитку в северо-восточной части ограды они вступили в церковный двор и по знакомой, усыпанной песком дорожке проследовали к домам, построенным для тридцати главных каноников. Едва они вошли внутрь, Суиндерби сбросил плащ и, раскинув руки и ноги, распростерся на полу главной комнаты.

Драго запер дверь и задвинул засов.

— Ну-ка, покажи задницу — обезьяньи самки всегда их кажут в полнолуние. — Опустившись на колени, он стянул со священника рубаху и штаны. — Фу! Ты же подштанники обмарал.

— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis.[46]

— Ты погиб. — Драго открыл деревянный сундук и достал оттуда бич со свинцовым наконечником. Каноник снова умоляюще посмотрел на слугу и закрыл глаза. Драго поднял бич. — Ты — мешок с дерьмом.

— Peccavi.[47]

Свистнул бич.

— Ты — куча нечистот, прикрытая одеждой.

— Clamavi.[48]

Несколько минут спустя Драго, насвистывая, вышел из комнаты хозяина и направился в поля пострелять из лука. В следующую пятницу каноник выступил у Креста св. Павла с проповедью, призвав немедленно ввести статут de heretico comburendo.[49] Тогда лоллардов можно будет сжигать в Смитфилде. В толпе перед Крестом были Уильям Эксмью и Эмнот Халлинг. Они старались не смотреть друг другу в глаза.

Глава шестая

Рассказ свободного землевладельца

Гаррет Бартон, свободный землевладелец и один из избранных, выходил через южные Большие ворота собора Св. Павла. Он не мог отделаться от мысли о многочисленных паломниках, которые по этим булыжникам шли на казнь и вечные муки. Казалось, от их пронзительных воплей даже воздух просмердел, усиливая гнилостную вонь от разной дряни, оставленной на погосте. Среди прочих избранных Гаррет выделялся своим пылом. По наущению Эксмью он написал на пергаменте «Восемнадцать постулатов», аккуратно свернул в трубку и сунул в карман. Тем временем на площадке позади могилы родителей св. Томаса Беккета проходила, как обычно, схватка борцов; возбужденные зрители кричали, подбадривая соперников. Возле склепа установил свою палатку писец; над головой у него висела доска, на которой была намалевана рука, держащая перо. Писец вперил хмурый взгляд в Бартона, будто догадывался, зачем тот сюда пришел.

Часы на колокольне показывали ровно два, когда Гаррет Бартон через западную дверь вошел в собор. Там пахло конюшней. Под высоченным сводчатым потолком галдеж торговцев и барышников сливался в гул, напоминавший жужжанье тысяч пчел, — приглушенный ор и громкий шепот, целый океан голосов и шагов. Бартон различил лишь молитву, которую неторопливо выпевали паломники, толпившиеся вокруг отполированной до блеска раки св. Эрконвальда. Наша мирская жизнь — чистая ярмарка, с презрением подумал он. Там и сям стояли стряпчие, каждый поджидал клиентов у своей отдельной стойки; их ярко-красные капюшоны едва виднелись в толчее грузчиков, ларечников и проповедников. Холодные каменные плиты пола были устланы сеном. Если бы не свечи и факелы, ярко освещавшие иконы и настенные фрески, в нефе было бы темно даже белым днем. Широкая полоса солнечного света косо пронзала сумрак, но и она тускнела рядом с отблесками огней на колоннах.

Подойдя к раке, Гаррет с неудовольствием оглядел крошечные глиняные и свинцовые конечности, подвешенные над усыпальницей в надежде на исцеление. Рядом с изувеченной ногой покачивался глиняный пенис, движимый дыханием людей, бормотавших молитвы перед позолоченным изваянием; стихарь и митра на статуе святого были украшены сверкающими драгоценными камнями. Из деревянной караульни, заметил Гаррет, за паломниками наблюдали монахи, охранявшие сокровища святыни; одного монаха сморил сон. К запаху старых камней и знакомому духу человеческих тел примешивался смрад мочи. В углу поперечного нефа какой-то пилигрим, отвернувшись, возился с кожаными штанами. Вот вам и моление, подумал Гаррет, — все равно, что справить у стены малую нужду. Он пошел по проходу назад, пробираясь среди собак и лоточников. Три свечки на пенни. Две испанские луковицы за пенни. Пять печеньиц за два пенса.

Впрочем, возле главного престола раздавалось пение, безыскусное и приятное слуху, поскольку оно, надо полагать, подражало музыке сфер; мелодический узор был тщательно, почти математически выверен; учитывались все свойства звука — долгота и широта, глубина и высота. Эти голоса, подобно небесным сферам, кружили и плавно скользили друг над другом, словно уже стали частью эмпирей. Их изумительное движение и поразительные повороты сообща создавали гармонию. Затем ввысь взвился мальчишеский дискант, выпевая Quam dilecta tabernacula tua,[50] и Гаррету Бартону почудилось, что этот одинокий голос противостоит сонму других. То пела душа, рискнувшая выйти за пределы Вселенской Церкви. То был ее голос, чистый и нежный, но внезапно его подхватил и увлек в свой строй божественный гул. Это хор отвечал: Domine virtutum![51]

Гаррет прислонился лбом к каменному парапету, тянувшемуся под алтарным крестом с распятым Спасителем. Говорят, розмариновому кусту никогда не вырасти выше Христа. Он взглянул на раскрашенную фигуру, на следы от ран и искаженное страданием лицо. Неужто и вправду, как утверждают астрологи, младенец Христос находился целиком под влиянием планет и созвездий? И смерть его была предначертана звездами? Странно; из этого следовало бы, что творение имеет власть над собственным творцом. Да, странно, но не более чем постулат, который Уильям Эксмью внушал избранным: иногда Бог должен повиноваться дьяволу. Пора.

Через северную дверь Гаррет Бартон вышел в северную аркаду, стены которой были покрыты фресками, изображавшими Танец Смерти. [10] Вглядевшись, он увидел Папу Римского, весело прыгавшего рядом со скелетом. Ага, вот ты где! Так это ты возглавляешь танец скорби? Бартон вышел из аркады и остановился перед дверью, прозванной «Si quis?»[52] — потому что клирики, мечтавшие получить хороший приход, прикалывали на нее свои объявления. Он достал из одного кармана свиток с «Восемнадцатью постулатами», из другого — гвозди и камень и несколькими ловкими ударами прибил свиток к двери. [11]

— Что ты тут делаешь?

Позади стоял писец; стало быть, он следовал за Бартоном из самого собора.

— Что я делаю? Веду тебя к вратам в рай.

Сжав покрепче камень, он зверски саданул писца по голове. Тот упал замертво.

Через аркаду с «Танцем смерти» Гаррет поспешил обратно в поперечный неф собора и, торопливо шагая мимо фрески с житием Богоматери, вдруг услышал, что его окликают, но оборачиваться не стал. Сначала посмотрел на фреску, на освещенные лампадами и свечами фигуры, потом облизал окровавленный кулак. Успокоился он, лишь когда разглядел у колонны Роберта Рафу, монастырского эконома.