Российская нация. Этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях - Рамазан Абдулатипов

Мне представляется, что советская теория этноса при всех противоречиях и недостатках все же дошла до того уровня, когда уже можно было говорить и о структуре и системе изучаемого предмета. Этнос, этнонация – это прежде всего социально-культурная система. Такой системой в социально-политическом смысле становится и многонациональный народ Российской Федерации, но уже как гражданская общность, нация, ибо «система – это совокупность элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом, которые образуют определенное целостное единство»[40]. Целостность политической нации не исключает и не может исключать этнонации. Каждая из них тоже целостность, которая лучше всего действует в своей среде, обладая самобытностью своей системы управления и самоуправления. И гражданская нация может придать этим элементам в новой системе равновесие, стабильность и новые возможности самоутверждения, а не уничтожения. Она вырастает из их системной целостности во всей взаимосвязи и взаимообусловленности.

Многие этнологи-антропологи отошли от историко-этнографических, социальных основ этнологии и не дошли до «философии этноса», «философии этносферы» в широком плане, т. е. изучения этнического, этнонационального как феномена масштабного плана – природы и социального развития человеческого сообщества как целостной системы, но при этом ограничивали себя и науку модным сегодня однобоким социокультурным, культурно-антропологическим уровнем исследования проблемы. Странно, при этом они не признают прошлое и будущее этносов и этнологии, пытаясь растворить предмет этнологии и даже объект в культурной антропологии.

Скорее всего, это конец не этносу, нации, а нашему пониманию ее сущности.

Бурное развитие этнологии в 90-е гг. – это не столько победа новых подходов, сколько поражение новой практики, которая неистово доказывала, что этнос не умер, этнонация не исчезла, вымирают и исчезают разного рода теоретические конструкции, претендовавшие на надстройку, которые не выдержали испытания. Этносы, этнонации, наоборот, активно участвуют в трансформационных процессах, которые происходят в стране, вплоть до бунтов и войн. Поэтому В.А. Тишков, написав в 1989 г. «Конец нации» после всех «пассионарных толчков», «этновзрывов», наоборот, в 2003 г. должен был воскликнуть «живой этнос!», «бунтующие нации!», а не сочинять «Реквием по этносу», доказывая тем самым, что один из грамотных и интересных российских ученых ничего не понял, а остался в своих оценках в доперестроечном (канадско-американском) периоде развития. Увлеченный своей «конструктивистской» борьбой с «примордиалистами», он не заметил, что этническая, этнонациональная практика ушла далеко вперед. И делает заявку на будущее. Перепись населения 2002 г. показала тенденцию не «конца наций», «смерти этноса», а наоборот, рост стремления к поиску своей этнонациональной идентичности вплоть до племенных различий. Даже целый ряд коренных малочисленных народов показал интенсивный рост, то есть нет здесь «вымирания», о котором писали многие ученые и политики. Отрицая нацию, хороня этнос, В.А. Тишков сам тут же отмечает «актуализацию этнического фактора» в жизни общества и индивидов в виде «вызовов открытых этнических конфликтов» и даже «распада государства под воздействием этнонационализма». Но не отвечает на вопрос: откуда же это все взялось, берется, если мы твердим о «конце нации», пишем «Реквием по этносу»? Значит, мы вводим в заблуждение государство, общество, граждан, объявляя об исчезновении этнонации? Это похоже на то, как некоторые наши ученые ввели в заблуждение общественность по чернобыльской трагедии. И сколько потом было жертв? При отрицании этнонации тут же утверждается, что именно этнический национализм привел к распаду государства, хотя этот фактор вовсе не был главным в развале Советского Союза. Кому-кому, а В.А. Тишкову это очень хорошо известно. Кроме того, его подходы не свергают советской теории этноса и этнополитики, а его продолжают: когда надо развивать и участвовать – этносов, этнонаций нет, а когда надо обвинять в каких-то развалах и трагедиях – они на первом месте. Таково историческое отношение политических режимов и приближенных к ним ученых к этнонациям. И сам В.А. Тишков пишет, что вместо «национальных пережитков», а именно таковым феноменом он и считал сам этнос, появились «национальные движения» как форма «этнической мобилизации»[41]. Значит, было что мобилизовать, а Вы пишите, что конец, все вымерло. Чего и кого они тогда мобилизовали? Вот эта социально-политическая энергетика этноса осталась для «конструктивистов» лишь мифологией. В социокультурной составляющей такой энергетики нет. Можно писать, что был «социальный заказ». В том то и дело – у всех был свой заказ: у сепаратистов – один, у шовинистов – другой, а этнонации оставили на стороне, заставляя лишь обслуживать эти заказы, отрицая их собственную объективность и тут же гипертрофируя их значимость. По заказу именно в результате борьбы с этносом и этнографией и сложилась ситуация, когда «авторы тематических этнографических текстов боятся делать теорию на страницах полевых дневников, а теоретики боятся или не умеют ссылаться на полевые исследования» (В.А. Тишков). Видимо, они воспринимают «конец этноса» и борьбу с советской этнографией как конец и полевых исследований, а без этого теории будут выводиться только из «социальности» политического заказа. А что такое социально-политическая жизнь многонационального общества, страны, государства без этнонациональных начал? Или при их сведении только к культуре? Тут без этнополитики не обойтись.

Большинство этнологов живут прошлым багажом этнографических материалов вместо фундаментальных этнографических и этнополитических исследований. Все занялись этнополитикой и этнополитологией вместо этнографии, этнологии и антропологии. Да, признаю, что я слабый ученый – как этнолог, в такой же степени, как и этнологи, антропологи в этнополитологии. Этнополитологии – это измерение участия этнического, этнонационального в политических процессах и институтах, с одной стороны, и влияние политики на этническое, Этнонациональное, – с другой. Но это уже явление не «чисто» этническое и не «чисто» политическое. Здесь пограничное состояние связи, взаимодействия власти и этнонациональности. Бесспорно, прав В.А. Тишков, что «традиционная культура» – это не «мертвая культура», а культура работающая, проявляющая себя в жизнедеятельности народов. Но, как было давно сказано умными людьми, необходимость «признания национальной самобытности за самую основу и руководящее, дающее самой культуре жизнь, форму и силу начало этой культуры»[42]. К сожалению, некоторые не хотят этого признать, говоря о формировании гражданской нации, а она на голом месте не возникает. Тут еще раз скажем словами П.Е. Астафьева: «Для него и основа, и формирующая сила жизни, повторяю, лежат в самой культуре, для которой национальность – только материал, не более». Мы имеем дело не с потерей этничности и национальности, а с ее современным состоянием. И надо это признать, понять, принять, а не видеть этнонациональное только в прошлом, в патриархально-родовом. Один из примеров такого подхода – книга В.А. Тишкова «Общество в вооруженном конфликте. Этнография чеченской войны» (М., 2001), которая по названию этнографична, а по сути этнополитична. Здесь уже в самом названии искажена и суть проблемы. Когда этому конфликту, в большей степени трансформационному, политическому, придается статус этнографии «чеченской войны», а не социально-политическая суть, то искажается вся природа конфликта. Он обретает статус этнонационального, хотя таковым, по сути, не является. И оценки тут коренным образом отличаются от оценок «освободительного движения в колониальной Канаде» (В.А. Тишков). Разложение старых колониальных стереотипов и предрассудков нельзя считать только этнографией. Этнография и этнология тоже ведь часто разные при взгляде изнутри или извне. Думаю, что для полного этнографического взгляда на конфликт, в частности в Чечне и вокруг нее, нужна была и работа чеченца об «этнографии российской войны в Чечне». Таким образом, и эта война в Чечне обретает этнонациональную природу и уходит в нее на очередные 200 лет. Можно понять, когда эти трафареты предрассудков воспроизводятся в художественном фильме о спецназе, а в теории, в науке должны быть другие подходы. Исторически неоднократно репрессированное, ущемленное национальное самосознание не выдерживало испытание глубокой социально-политической трансформации. Как не выдержало испытание и само государство в целом.

Многие наши этнографы и этнологи пришли в этнополитику, минуя и, более того, критикуя политологию и политическую философию. Молодая российская этнология и еще более молодая российская политология встретились и получилось что-то гибридное, где соединились политизированные этнологи и этноцентричные политологи. Но важно было при этом хотя бы сохранить «этнос как фундаментальный архетип и как предметообразующее понятие» (В.А. Тишков). Этого В.А. Тишков и ряд его коллег всячески избегают. И получается этнополитиканство вместо этнополитики, ибо их примитивно-экзистенциалистская этнополитика оторвана от интересов реальных этнонаций. В одном случае из нее выбирают этношовинизм, а в другом – этносепаратизм.