Осенние каникулы - Василий Поветкин

— Я с ума потому что сошёл, и может быть, ты просто Марла Сингер, и я один тут с собой говорю.

Аня сама дала мне пощёчину, и я мало-помалу начал верить в то, что она на самом деле существует.

— Ну а что здесь такого? Разве люди не могут случайно встретиться, когда живут в одном городе? Да и тем более, ты почти целый день на вокзале был, знаешь, сколько людей мимо тебя прошли, и знакомые, наверное, тоже, — по мере разговора Аня горячилась, как я узнал потом, она на какое-то время сама разуверилась в том, что она на самом деле существует, и пыталась убедить в этом и себя тоже, — я домой успела заехать, вещи взять и ключ от квартиры, приехала, а ты до сих пор там. Поезд до Констов сегодня только один, а никуда в другое место ты бы не поехал, наверное. Ну, чего молчишь?

Когда она сказала «Консты», ровно один миллион мурашек пробежал по моему бренному телу. Так их называют только те, кто в них когда-то жил.

— Ну, вместе, стало быть, едем? — я задал ей этот вопрос, но проглотил слова и сказала не стало быть, а «сталабть». Аня рассмеялась.

— Стало быть, вместе! Ах, Серёжа, вспоминаю тебя, только ты такие слова мог говорить.

Кхм. Кхм. Это я так думал, в смысле, именно эти слова звучали внутри меня. В моём бедном сознании начинали формироваться всякие мысли, но это происходило куда медленнее, чем должно было.

— И ты из-за меня поехала за двести километров от дома, когда у тебя учёба? — я начал задавать адекватные вопросы, и даже слегка этому порадовался, значит, я до сих пор не потратил разум.

— Ну, как из-за тебя. Я вообще-то в этом месяце итак собиралась туда ехать. Да и мне кажется, что за тобой надо было присмотреть, очень ты выглядел…

— Не очень? — подсказал я.

— Совсем не очень. То ли злой, то ли грустный, как помешанный ходил, на тебя люди смотрели, ты не видел никого. Страшно было за тебя, и до сих пор страшно.

Я уставился на Аню.

— Я пил вчера. — вдруг признался я Ане.

— Да что ты говоришь? А я думала, целый день книжки читал.

— Нет, не читал. Давно уже ничего не читаю, пока только пишу.

— Ты пишешь? А, впрочем, я совсем не удивлена. Ты всегда должен был что-то писать. Я даже помню, помню, как ты в детстве мне стихи писал!

— Точно, писал же. Только забыл совсем.

— Как? Ты забыл? Я помню, наизусть помню вот эту строчку: «Февраль пробежался рубцом по зиме. Несколько шумно и несколько странно. Мечтаю увидеть, пускай и во тьме Девушку. Милую девушку Анну» — её милые, бледные щёки залились румянцем, и будь я писатель 19-го века, тут же бы сказал — чахотка, но я писатель 21 века, и поэтому ничего про это не скажу.

— Ты наизусть это помнишь?

— Ну, конечно, наизусть! Мне стихов после этого больше не писали. «Февраль прошёлся рубцом по зиме» — красиво. Ты от папы, наверное, своего такому научился. Это, кстати, ты написал в последнее лето…

— Да, теперь совсем вспомнил. Мне же папа тогда и помог. Вот эти вот «несколько» — это же полностью его слово, как будто в наследство мне отдал.

— Ужасно, что так вышло. Мне очень жаль. Но я так рада, что ты нашёл в себе силы после всего этого наконец-то туда поехать. Ты же там ещё не был после этого? Ну, я бы, наверное, это как-нибудь узнала.

— Не был, Аня, и вот сейчас еду, и не понимаю, потому что хочу туда, или потому, что решил, что в поездке можно приключения найти и дневник интересней станет. Господи, как же это плохо, какой я плохой человек! Я ужасный человек, Аня!

Я говорил с надрывом, Аня же спокойно, но внушительно мне отвечала:

— Никакой ты не плохой человек, Серёжа, просто с тобой случилось много плохого, а это не одно и то же. А то, что ты дневник пишешь, очень правильно, он тебе поможет со всем справиться, так будет легче всё пережить, если ты свои мысли напишешь. Ну, дашь ты мне свой дневник почитать?

— Дописать сначала надо, ведь так не выйдет ничего… а, впрочем, ладно, надо же в конце концов кому-то это посмотреть, я уже не понимаю, хорошо выходит или плохо. Давай-ка тебе какую-нибудь сцену прочитаю.

И я прочитал ей про то, как мы с Сашей будили Влада. Аня посмеялась.

— Хорошо, Серёжа, бодро очень получается, только, если всё так весело в дневнике, чего ты сейчас такой грустный?

— Я не знаю, Аня. Я думал, что буду писать, ввязываться во всякие приключение, что мне будет очень интересно, а по итогу, если опустить детали, я просто пью, начиная с пятницы.

— Ну вот и хватит, тебе, значит пить, и правильно, что к бабушке съездишь. Ты в городе чуть-чуть устал, надо же иногда в других местах бывать, от привычного отдыхать.

Я, конечно, многое ещё хотел ей сказать, но по итогу совершенно бессовестно расплакался. Аня больше не пыталась меня успокоить, просто обняла меня, пока я плакал. Пару раз я пытался ударить себя по лицу, но Аня крепко, на удивление крепко, держала мои руки.

— Прости, Аня, прости пожалуйста, что перестал тебе после всего писать, что не приезжал туда больше, а надо было, надо было с тобой быть, — я наконец-то успокоился.

— Да как же ты себя винишь? У тебя такое огромное горе случилось, это я должна была тебя искать, помогать, но у меня Серёжа, три года уже как бабушки не стало, дедушка после этого повеситься пытался, сейчас у тёти живёт. Надо было много-много учиться, чтобы в университет уйти, а когда поступила, совсем ничем кроме учёбы не занималась. Но я же звонила тебе на дни рождения, только ты пьяный всегда очень был, не помнишь, наверное.

— Не помню. Прости пожалуйста.

— Хватит извиняться! Ничего страшно, сейчас, вот вместе едем, и это очень-очень здорово. Ну, что ты Серёжа, улыбнись хотя бы. Много ли девушек за тобой в поезд запрыгнут, в конце концов?

— Никто, я думаю. Ты, Аня, просто золото.

— Ну вот, что-то говоришь хотя бы. Ну, давай теперь разговаривать, вся ночь впереди, давай, рассказывай, как у тебя жизнь.

Я начал говорить сначала сбивчиво, делая ненормально долгие паузы, но потом даже увлёкся рассказом, да и Аня очень внимательно слушала.

— А