Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Андрей Андреевич был исключением. Вот почему возникла странная дружба людей, разных по возрасту, противоположных по складу характеров и убеждениям.

Глава четвертая

Лука Лукич глубоко уважал людей «книжных»; почтительно относился к сельской учительнице Настасье Филипповне, орал на баб, когда те начинали сплетничать о ней, помогал ей чем мог. Книжная премудрость в глазах старика была «даром божьим», не всем даваемым. Следствием такого взгляда явилась его привязанность к новому двориковскому попу Викентию Михайловичу Глебову. Но не только «ученость» этого человека подкупала Луку Лукича. В молодом попе он нашел единомышленника в устройстве мужицкой жизни.

Викентий был старшим в семье деревенского попа Михаила Глебова: шестеро дочерей и он, Викентий, — единственный сын. Отец Михаил служил в Тамбовском уезде, в большом богатом селе. Дом он построил на горе, над рекой, около церкви. Это была пятистенка, разделенная сенями на горницу, где поп принимал гостей, и «избу», в свою очередь разделенную на кухню и чистую половину. Тут семья и жила.

Чистую половину избы украшал большой стол из липовых досок, покрытый домотканой скатертью, несколько широких скамеек были поставлены вдоль стен, в углу висели иконы да две-три лубочные картинки под полатями.

В этой избе родился Викентий. Отцовское жилье в детстве и потом представлялось ему необъятным и необыкновенно прочным.

Зимой на печке сушилась рожь или гречиха, и дети, замерзнув на улице, снимали валенки и полушубки, взбирались туда и зарывались в горячее зерно. С печки можно было перебраться на полати и, пока не заснешь, наблюдать за всем, что делалось внизу.

Викентий очень любил полати; курчавая головенка его то и дело свешивалась с них, живые, любознательные глаза рассматривали мужиков, беседующих с попом, мать, ткущую холст на домашнем стане, сестер, разматывающих пряжу, батрака, чинящего сбрую.

Много-много происшествий случалось в селе, в окрестных деревнях и во всем мире. Авдотьина корова принесла теленка о двух головах, — не иначе, к войне, толковали внизу. И в самом деле, приходило время, и начинали говорить о войне с туркой. В войне обвиняли англичанку, — она-де всему делу заводчица, она воду мутит. Кто-то рассказывал о чугунке, которая должна пройти около села, и все ахали: чугунка!.. То вдруг проносился слух: архиерей едет. И тогда в доме и в церкви начиналась несусветная кутерьма.

Викентий на всю жизнь запомнил приезд архиерея. Отца Михаила епископ поставил на колени, как мальчика, и велел кланяться много раз — и все за какую-то ошибку в церковных книгах. Кругом стояли мужики, бабы, а этот толстый рыжий человек кричал на коленопреклоненного попа.

Викентию до слез было жаль отца, он навсегда возненавидел всех архиереев и вообще все высшее духовное начальство.

После того как преосвященный уехал, отец с матерью долго считали, во что обошлось гостевание архиерея и его свиты: сколько яиц, кур, индюшек, холста было сунуто в глотку архиерейским холопам — наглым, грубым, пропади они пропадом!

И долго еще вспоминали приезд владыки в этой сумрачной избе, освещаемой березовой лучиной.

Любил Викентий гостей в доме. Тогда топили горницу и зажигали восковые свечи, приезжали окрестные попы, дьяконы, много ели, того больше пили — сивуху или брагу, иной раз мать ставила настойку; говорили об урожае и доходах, жаловались, что земля стала беднее, доходы хуже, преувеличивали свою бедность, опять пили. И отец Михаил, разойдясь, возглашал: «Кто бы нам поднес, а мы бы выпили!»

Тогда какой-нибудь богатый поп выходил во двор и приносил бутылку «лисабонского» кашинского производства, привезенную с собой, чем и покорял всех.

Потом пели. Умели и любили петь в семье Михаила Глебова — и при гостях — и в долгие зимние вечера. Пели кантаты о бренности и суетности земной жизни; одна из таких песен запала в память Викентия навсегда:

Все со временем промчится,Горе, радость пролетит.К разрушенью все стремится…Кто сей доли избежит?Кедр кудрявый с облакамиНаравне вчера стоял.Дунул ветер — вверх корнямиКедр поверженный упал.Где цветочек тот прекрасный,Кой долину украшал?Дунул ветер, ветр ужасный,И цветок навек завял.Так и я скоро увяну,Скоро кончится мой век;Прахом и землей я стануИ не буду человек…

Викентий робко подтягивал, был у него хрустально-чистый голос, и все говорили: «С таким голосом петь ему в архиерейском хору!»

…Шли годы. Викентий рос. Отец начал учить его грамоте, чтению, письму. То была мудреная наука — церковнославянский язык: аз, буки, веди, глагол… Все слоги заучены; впереди новые трудности, именуемые «титлами», когда слово не пишется полностью и многие буквы подразумеваются.

Безмятежная поповская жизнь изредка омрачалась неприятностями: то благочинный нагрянет в приход и учинит разнос, то заявится для ревизии книг мелкое духовное начальство.

Было это начальство сутяжное, придирчивое и жадное. Особенно один отличался — Василий Васильевич. Ездил он с женой Евменией — толстой капризной бабой. Своего чахлого муженька Евмения при всем честном народе дергала за усы и кричала:

— Что вылупил очи-то? Обманывают тебя, дурака, а ты очи вылупил!

Евмению за глаза звали «Явление», и, как выражался Михаил Глебов, «оное Явление есть горе попам и дьяконам, ибо блудливо, шумливо, лукаво и в алчности своей неугомонно».

Пока муж ревизовал церковные книги, Евмения очищала поповские закрома и сусеки и приходила в неимоверную ярость, если в закромах и сусеках оказывалась мало добра: его загодя припрятывали от нее.

Когда Викентию исполнилось девять лет, отец начал брать его с собой в церковь — прислуживать. Викентий видел, как отец без всякого чувства и проникновения служит обедни, как бормочет нечленораздельное дьякон, как псаломщик, когда ему надо было читать много раз подряд «господи помилуй», явственно выговаривал «оськина кобыла, оськина кобыла». И давился от смеха мальчик, смеялся дьякон, и грозил из алтаря отец Михаил.

Как ни старался Викентий вникнуть в смысл слов, произносимых отцом, он часто ничего не мог понять.

Больших трудов стоило Михаилу Глебову определить сына на казенное содержание в тамбовское духовное училище. Вообще-то попасть в училище любому поповичу было легче легкого: их всячески зазывали туда. Но на казенное содержание брали с выбором. Многосемейному отцу Михаилу содержать сына на свой счет было не под силу. Инспектор училища уперся. «Вакансий свободных не имеется!» — отрезал он.

Упрашивая могущественного человека и обещая век ему быть благодарным, отец Михаил сделал вид, будто лезет в карман, дабы вынуть нечто могущее умилосердить суровое сердце начальника, — так, по крайней мере, инспектор понял жест попа. Сменив гнев на милость, он записал Викентия в число казеннокоштных. Между тем Михаил Глебов вынул из кармана… платок, коим и вытер выступившую на глазах слезу благодарности. Впрочем, хитрость не удалась, и взятку пришлось дать. Впоследствии инспектор не раз припоминал Викентию проделку отца.

— И отец твой мошенник! Меня чуть не обманул! — кричал он. — Да и ты в батьку пошел, подлец.

Викентия поселили в помещение, где жили поповичи, принятые на казенное содержание. В большой комнате спало около полусотни мальчишек, чье буйство, неряшество и порочность вошли в поговорку.

Когда Викентия впервые привели в класс, где сидели сверстники — вшивые, полуголодные, с глазами, красными от недосыпания, с мозгами, затвердевшими от зубрежки, когда он увидел жестоких и глупых учителей, а в субботу ни за что ни про что получил порцию «березовой каши», — дух его возмутился.

Продав на базаре сапоги, Викентий сбежал. Отец, нещадно выпоров его, купил новые сапоги и повез сына в Тамбов. Товарищи начали травить Викентия; они и прежде считали его гордецом, а тут подвернулся такой случай. Сильный и крепкий Викентий давал сдачи, но и ему попадало. Трогать его перестали, но и дружить с ним никто не захотел.

Одиночества Викентий вынести не мог и опять бежал, продав новые сапоги. Город, где он учился, стал ему ненавистен: ненавистен стал сад у губернаторского дома, ненавистна прелестная Цна, ее притоки, ее ерики напротив колодца епископа Питирима, вода в котором считалась целительной; ненавистно стало небо Тамбова, воздух его улиц, училище, весь мир.

Снова был выпорот Викентий и, обутый уже в лапти, как, впрочем, многие его одноклассники, привезен в город и отдан под особый надзор инспектора. Инспектор беспощадно выбивал из Викентия душевную гордость и любовь к свободе.