Каменный ангел - Маргарет Лоренс

— Надо с ней объясниться, — говорит Марвин. — Приятного мало, а что делать.

Затем, к моему ужасу, его голос, такой низкий и спокойный, вдруг становится пронзительным и растерянными.

— Что я скажу ей, Дорис? Как ее убедить? Дорис не отвечает ему. Она лишь снова и снова повторяет любимое словечко всех матерей:

— Ну ладно, ладно.

Мое сердце, того гляди, выпрыгнет из груди. Я даже не знаю, что именно так пугает меня. Марвин появляется в гостиной.

— Как самочувствие, мама?

— Хорошо. Все хорошо, спасибо.

Вежливый ответ на все случаи жизни, хоть бы ты даже дух испускал. Но сейчас он помогает мне уйти от разговора с сыном, что бы ни было у него на уме.

— Марвин, я оставила сигареты наверху. Будь добр, сходи за ними.

— Он очень устал, — говорит появившаяся в дверях Дорис. — Я сама.

— Все нормально, — говорит Марвин. — Не так уж я и устал. Сам схожу.

Они мешкают в дверях, пытаясь разобраться, кто из них идет наверх.

— Знала бы, что это так хлопотно, — холодно произношу я, — никогда бы не стала просить.

— О Господи, опять двадцать пять, — говорит Марвин и, тяжело ступая, уходит.

— Кашлять-то ночами как плохо стали, — корит меня Дорис. — Ох, не доведут до добра эти ваши сигареты.

— Учитывая мой возраст, я, пожалуй, рискну.

Она мрачно смотрит на меня. Ужин проходит спокойно. Я ем с удовольствием. У меня почти всегда отменный аппетит. Я всю жизнь была уверена, что с человеком не может случиться ничего плохого, если он хорошо ест. Дорис запекла в духовке говядину, и мне достались кусочки из середины — она знает, что я люблю слегка недопеченное мясо розовато— коричневого оттенка. Подливка у нее получается чудесная — что есть, то есть. Никаких комков, и всегда ровного коричневого цвета. На десерт — персиковый пирог. Я съедаю два куска. Корочка у него слегка толще, чем у моих пирогов, и не такая воздушная, но все равно вкусно.

— Мы тут в кино хотели сходить, — говорит Дорис за чашкой кофе. — Я попросила соседку зайти, вдруг вам помощь понадобится. Вы не против?

Я напрягаюсь.

— Ты считаешь, мне нужна няня, как ребенку?

— Да разве ж в этом дело? — быстро говорит Дорис. — Вдруг вы упадете, или, не дай Бог, приступ с желчным пузырем случится, как в прошлом месяце? Джилл — очень милая девушка, она вам не помешает. Посидит, посмотрит телевизор — вдруг вы…

— Нет! — Я перехожу на крик, а глаза мои превращаются в горячие источники, из глубин которых поднимается пар возмущения. — Не потерплю! Ни за что!

— Погоди, мама, ну послушай же… — вмешивается Марвин. — Пока Тина была здесь, мы и не звали никаких соседок, но сейчас тебя одну не оставишь.

— Ничего и слушать не хочу, останусь одна и точка. Вам все равно наплевать на меня.

Но я совсем не это хотела сказать. Как же так выходит, что рот мой говорит сам по себе, словно слова сочатся из какой-то невидимой раны?

— Вчера ты забыла потушить сигарету, — бесстрастно говорит Марвин, — а она на пол упала. Хорошо, я увидел.

Вот теперь мне нечего сказать. По его лицу я вижу, что это правда. Мы все могли сгореть в своих постелях.

— Как Тина уехала, мы уже месяц никуда не ходим, — говорит Дорис. — Может, конечно, вы и не заметили.

Не заметила. Почему они молчали? Почему надо сначала создать проблему, а потом винить в ней меня?

— Если я для вас обуза, я прощу прощения, — говорю я в ярости и раскаянии. — Прощу прошения, если я…

— Прекрати, — говорит Марвин. — Никуда мы не пойдем. Дорис, позвони Джилл и скажи, пусть не приходит.

— Марвин, не отменяйте все из-за меня. Пожалуйста. — Теперь, когда поезд ушел, я говорю от души.

— Ерунда, — говорит он. — Забудь, Бога ради. Не выношу этих разборок.

Я ухожу к себе в комнату, не зная, победа это или поражение.

Я сижу в своем кресле — оно уже старое, но еще крепкое. Таких больше и не делают. Сейчас в моде шаткие креслица с зубочистками вместо ножек, и никогда у них нет такого мягкого изгиба на спинке — специально для поясницы. Мое кресло — большое, тяжелое и пухлое, как я. Велюр сливового оттенка поизносился на подлокотниках, но цвет еще не потерял насыщенности.

Я люблю свою комнату и в последние годы все чаще прячусь здесь от всех. Тут все мои фотографии. Дорис не желает их видеть в других комнатах. Да и я не хочу, чтобы на них глазели чужие люди вроде друзей Дорис и мистера Троя. Вот я в возрасте девяти лет — серьезный ребенок с большими глазами и длинными прямыми волосами. Вот отец со своими усами-перьями: холодно, вызывающе смотрит в объектив — мол, только попробуй плохо меня заснять. Вот Марвин в день, когда он пошел в школу — в матросском костюме, с ничего не выражающим взглядом. Он ненавидел этот темно-синий костюм с красным якорем на воротничке, потому что почти все мальчишки в его классе носили простые детские комбинезоны. Вскоре я оставила попытки одеть его прилично и тоже разрешила ему носить комбинезон. Да и денег на хорошую одежду у нас все равно не было. Дочери Брэма отдавали мне комбинезоны, из которых уже выросли их дети. Как ни противно принимать подачки, отказываться было неразумно, ведь эти вещи можно было носить еще долго. А вот и Джон, его первая фотография: изящный, худощавый мальчик трех лет, а рядом белая клетка с крапивником, которого я для него поймала.

Фотографии Брэмптона Шипли, моего мужа, у меня нет. Я никогда не просила его сфотографироваться, а он не из тех, кто станет это делать по собственной воле. Интересно, хотелось ли ему, чтобы я хоть раз попросила его сфотографироваться для меня? Никогда не задумывалась об этом. А вот мне бы точно хотелось, чтобы у меня остался его портрет и чтобы Брэм на нем непременно был таким, как в день свадьбы. Что ни говори, он был красив, этого никто не стал бы отрицать. Не каждый мужчина может носить бороду. Его она красила. Он был крупным и очень статным мужчиной. Я могла бы гордиться им, когда мы появлялись в городе или в церкви, если б только он рта не раскрывал.

Каждую субботу мы ездили в Манаваку за чаем, мукой, сахаром, кофе и прочими продуктами. В самом начале нашей совместной жизни я обычно наряжалась в лучшую одежду, брала Брэма под руку и останавливалась на улице поболтать с друзьями.

— Здравствуй-здравствуй, дорогая, — сказала в тот день Шарлотта Тэппен. — Что ж ты в гости не заходишь, сто лет тебя не видела.

— Зайду как-нибудь, — осторожно сказала я, ибо что-то в наших отношениях изменилось, и я даже не знала почему. Может, Шарлотта и ее мать пожалели о том, что устроили мне свадебный прием и приняли сторону отца. А может, разочаровались в Брэме, узнав его немного ближе. Так или эдак, мне было неловко разговаривать с девушкой, которую я всегда считала лучшей подругой.

Шарлотта улыбнулась Брэму.

— Только что узнала новость, не могу не поделиться. Представляете, наш клуб хорового пения собирается исполнять в этом году «Мессию». Разве не замечательно? Правда, некоторые говорят, что задумка слишком амбициозна. Как вы считаете?

Оказавшись в ловушке, Брэм завернулся в свою мрачность, как в теплое пальто.

— Не знаю, — сказал он. — И знать не хочу, по барабану мне этот ваш клуб.

Возглас недоумения, округлившийся рот, прикрытый ручкой в перчатке, смешок, и вот уже Шарлотта уходит восвояси, гордо неся за собой знамя каштановых волос. Наутро об этом узнает весь город, и раньше всех — мой отец.

Тогда у меня не было сомнений в том, кто здесь прав, а кто виноват. Сейчас я уже не так уверена. В конце концов, она дразнила его. Но и он хорош, мог бы и сдержаться, наверное.

Деревянные полы магазина женской одежды «Симлоу» пахли пылью и льняным маслом, а от стоек с одеждой веяло пропиткой дешевых тканей. Букет дополнял запах резиновых подошв парусиновых туфель, кучками разбросанных по прилавку. Я изо всех сил старалась сделать так, чтобы Брэм не вошел в магазин со мной, но он не понимал моих намеков. Там была миссис Маквити, мы поклонились друг другу. Брэм принялся тыкать пальцем в женское белье, и я отвернулась в ожидании катастрофы.

— Глянь-ка, Агарь, эта хреновина — в полцены вон той. Хоть убей ты меня, а разницы нет.

— Тише ты… Тише…

— Чего ты? Черт возьми, женщина, что тебе неймется?

Миссис Маквити уже выплыла, как галеон, заполучивший свое золото. Я накинулась на Брэма:

— Глянь-ка, хреновина! Ты что, ничего не понимаешь?

— Ах вон ты об чем! — сказал он. — Вот что я тебе скажу, Агарь. Я говорю так, как говорю, и буду так говорить, пока не сдохну. Не устраивает? Черт возьми, тебе не повезло.

— Ты даже не пытаешься.

— А я и не собираюсь, — сказал он. — В гробу я видал эту вашу вежливость, усвой это раз и навсегда. Пускай твои друзья думают что угодно, и старик твой тоже, мне-то что.

Он свято верил в свои слова. Но я-то, глупая, зачем поверила в них я? Через год после свадьбы я уже отпускала Брэма в город одного, а сама оставалась дома. Он не возражал. Так я развязывала ему руки, и он ошивался с закадычными дружками по пивнушкам, сколько хотел, а когда напивался, лошади сами находили дорогу домой.