Белый камень Эрдени - Геннадий Николаев

11. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ

Сижу я это у костра, чай пью. Слышу, Лоб-Саган зафыркал, рядом, над ухом. Э, думаю, однако, пора нам с тобой на озеро, на помощь маленькому Янису и большой Ирине. Пошли мы с Лоб-Саганом на озеро, а Хара уже там. Ох, собака какая любопытная, все видит, все знает. Он же и пещеру мне показал, продукты. Ну, привязал я Лоб-Сагана, пусть, думаю, поможет маленькому Янису. Я хоть и не понимаю, чего они там ищут, чего спорят-ругаются, но, думаю, раз ты пинаешь доброго пса Хару и много хочешь командовать там, где не надо, нехороший ты человек. И собака будет тебя кусать, и лошадь будет тебя лягать, и птица будет тебя клевать. И Василий Харитонов, сын Мунконовых, будет одним ухом слушать, другим забывать, о чем ты кричишь. И двумя ушами будет Василий Харитонов слушать маленького доброго Яниса и маленькую Зою. Много думай — мало говори. То, что надумал, — в голове, а то, что сказал, — из головы. Голова пустая много-громко звенит, голова полная тихо-важно молчит.

Быстро-быстро привязал Лоб-Сагана к веревке, которую подала большая Ирина, и еще быстрее вместе с Харой бегу к огню. Э, думаю, вдруг маленькая Зоя войдет в палатку к доброму Янису, будет искать там своего мужа и испугается. Кто поможет, кто руку протянет, кто слово скажет? Подбежали к огню — тихо. Спит Зоя. Хара скулит сильно, трется у ног. Э, думаю, неспроста Хара такой. Слышу, Лоб-Саган заржал. Ну, думаю, чего это они? Газар-хеделхе, землетрясение будет? Только так подумал — посветлело, озеро заиграло и затрясло. Хара завыл, кинулся от меня. Я как сидел на камне, так и свалился. Смотрю, из палатки Зоя выскочила. Я кричу: «Куда ты?» Она не слышит, бежит, запинается. Я поднялся — и за ней. Она вдруг повернулась и мимо меня на руках, на ногах, вприпрыжку — к палатке. Ну, думаю, Наран-батор упадет, Зою завалит. Подбежал к ней. Смотрю, Зоя забилась в угол, спит или боится, не разберешь. Вытащил ее, понес на руках быстрым шагом от Наран-батора. Бегу, а сам вроде тоже сплю на ходу. Хара вьется передо мной, смотрю, шибко удивляюсь: то Хара, а то совсем другой пес. Вдруг сзади завыло. Повернул голову — Наран-Батора нет, а вместо него большая белая скала стоит, пыль из-под нее клубами валит. И так страшно стало, что ноги подкосились, а то, что нес, выпало и покатилось куда-то вперед, вроде в какую-то ямину. А что нес — уже не помню, потому что и глаза, и уши, и нос — все забило пылью от большой белой скалы. Сколько лежал так, спрятав голову под мышкой, не знаю. Но стало сильно холодно. Выфыркнул пыль из носа, выскреб из ушей, протер глаза — смотрю, лежу на тропе, а кругом трава шумит. И вспомнил: это же Верзила меня душил, чтобы я ему лошадь прирученную отдал. Он ее съесть хочет. А лошадь хромоногая в траве ходит, на привязи. Уполз я в траву и побежал к озеру, где пасется моя лошадь. Бегу и боюсь, вдруг Верзила нападет. Выбегаю на берег, смотрю, Умник на середине барахтается, а Верзила держит его за горло, душит. Э, думаю, Умника надо спасать. Беру аркан, сплетенный Умником из ивовой коры, и кидаю. Петля точно ложится на голову Верзилы. Я резко дергаю, и Верзила заарканен. Подзываю лошадь, вскакиваю на нее и гоню прочь от берега. Конец аркана крепко обвязываю вокруг себя. Оглядываюсь — Верзилу тянет по воде, как пойманную рыбу. Умник поплыл на тот берег, к высокой белой скале. Смотрю, Верзила уже на берегу, волочится по камням, дергается, извивается. Останавливаю лошадь. Другие набрасываются на него, как муравьи на змею. Ну, думаю, забьют, тогда будет большая драка между другими, кому быть вожаком. Гоню лошадь, она шарахается в сторону. Прямо под ногами пробегает стадо кабанов. Я кричу другим. Они кидаются за кабанами. Спрыгиваю с лошади, подхожу к Верзиле. Он весь в крови, хрипит. Ударяю его дубинкой, ослабляю петлю, концом аркана обвязываю его по рукам и ногам. Пусть, думаю, полежит до утра. Он еще пригодится — без сильного вожака нам не прожить…

Мы добыли много кабанов. До темноты я рубил мясо своим топором. Мне накидали гору кусков. Верзилы не было, никто ни у кого не отбирал, все наелись досыта и свалились спать. Ночью поднялся переполох. Умник кричал, расталкивал всех, звал куда-то. Я вскочил, собрал в шкуру свое мясо и вылез из пещеры. Умник показывал на тот берег озера — там мерцал, покачивался из стороны в сторону огонь. Умник звал всех туда, к огню. Другие от страха не могли двинуться с места. Я, старик, три раза за свою жизнь видел большой огонь, и всегда он страшил и манил. Страшно, когда огонь горячий; хорошо, когда огонь теплый. Я пошел за Умником. За нами боязливо потянулись другие. У огня сидела Большая Женщина. Она так близко сидела у огня, что никто не посмел подойти к ней. Умник от страха и любопытства не мог стоять на одном месте и, приседая и улюлюкая, все ходил и ходил вокруг. Большая Женщина поднялась, взяла обломок дерева и бросила в огонь. Сноп маленьких красных огней поднялся в небо. У всех у нас вырвался крик ужаса и восторга. Большая Женщина спросила у меня, где Верзила и удалась ли охота. Я сказал, что Верзила лежит на берегу, связанный арканом, и что охота удалась: у всех есть мясо. Большая Женщина, когда нет Верзилы, умеет говорить таким же голосом, как и Верзила. «Пусть каждый даст мне по куску мяса», — сказала она голосом Верзилы. Другие повозились в своих шкурах, и каждый положил у черты, за которую боялся переступать, по куску мяса. Я тоже положил кусок. Большая Женщина взяла ивовый прут, насадила на него кусок мяса и протянула к огню. Другие зароптали было, но сразу же притихли. Большая Женщина поворачивала прут, и мясо качалось в огне, дымилось, из него бежал сок. Я жадно вдыхал новый острый запах и чувствовал, как у меня текут слюни. Другие повизгивали от нетерпения. Когда мясо стало коричневым, Большая Женщина разорвала кусок на несколько частей и кинула мне и другим. Я поймал свою долю и чуть не закричал: кусок был горячий. Я перебрасывал его с руки на руку, дул на него, он так просился в рот, но рот боялся. Другие визжали и хохотали. А Большая Женщина крутила над огнем уже другой кусок. Я осторожно лизнул коричневое мясо, потом откусил и прожевал. Еще откусил, еще и еще. И не заметил, как проглотил все. Я не понял, вкусно ли оно, но не мог сдержать дрожи — до того хотелось еще коричневого мяса. Я и другие, пересилив страх, стали приближаться к Большой Женщине. Она крутила над огнем мясо и не замечала нас. Но вдруг оглянулась, схватила дубину и, вскинув ее над головой, сказала голосом Верзилы: «Пусть Старик и другие идут на берег озера и принесут Верзилу». Я подчинился первый, другие пошли за мной. Мы страшно боялись темноты, но еще сильнее нам хотелось коричневого мяса, и мы помнили, каким голосом говорила Большая Женщина. Мы принесли Верзилу и положили возле ног Большой Женщины. Он глядел то на нас, то на огонь, то на Большую Женщину, и в глазах его то горела лютая злоба, то метался страх, то появлялось жалкое выражение. Большая Женщина подтянула его поближе к огню — он задергался и захныкал, стараясь откатиться подальше. Большая Женщина прижала его ногой и поставила ему на горло дубину. «Пусть каждый даст по куску мяса для меня и для Верзилы», — сказала она. Каждый выложил по два куска мяса. «Пусть Старик соберет мясо и сложит вот сюда», — сказала она, показав на свою шкуру. Я собрал мясо и осторожно, прикрываясь от огня, положил мясо на шкуру. «Пусть каждый принесет к огню по столько обломков деревьев, сколько сможет донести», — сказала она. Мы дружно разошлись в разные стороны, и вскоре каждый принес по большой охапке. Верзила стоял уже развязанный и ел коричневое мясо. Вдруг он воззрился на Умника, который крадучись шел к Дохлятине, лежавшей возле меня. Умник присел, надеясь, что Верзила не узнает его, но тот узнал и, не выпуская мяса из зубов, поднял дубину и ринулся на Умника. Умник, как козел от леопарда, умчался в темноту. За ним, рыча и размахивая дубиной, убежал Верзила. Стало тихо и спокойно. Большая Женщина держала над огнем прутья. Я был сыт, мне было тепло, и я быстро уснул… И теперь не знаю, где я — там или здесь, то ли то сон, то ли это…