Кровные братья - Фридрих Незнанский

Впрочем, а были ли они у него вообще, эти самые близкие?

Со всеми женами — в официально оформленные браки Райцер вступал четырежды — отношения складывались непросто. Не являлась исключением и последняя супруга — златокудрая швейцарка Анна-Роза, довольно успешно проявляющая себя на ниве театральной критики. Внешне у них все выглядело замечательно: эффектная, состоятельная, преуспевающая пара. Но Райцер прекрасно понимал, что их союз по-европейски, в котором на первый план выходили не естественные теплота и близость, а сугубо юридические отношения, взаимные обязательства, скрепленные брачным контрактом, не являлся тем прибежищем, которое могло бы стать спасительной опорой в трудную минуту. Ментальность! Да и к тому же разница в возрасте — восемнадцать лет — начинала уже ощущаться. Нет, пока еще не тяжело и болезненно, но все же…

С детьми — и того хуже. Две старшие дочери категорически отказывались от каких-либо контактов. С младшей и с сыном никаких явных конфликтов вроде бы не было, но и хоть какой-то, хоть самой мало-мальской близости между ними тоже не существовало.

Друзья… И здесь тоже все обстояло неоднозначно. Те, с кем прошла молодость, с кем тайком пробирались в Москве на конспиративные кружки иврита и еврейской истории, разлетелись по миру, многие из них — а это преимущественно были представители музыкантского круга — с откровенной завистью отнеслись к звездному взлету Райцера, полагая себя не менее значительными и талантливыми фигурами в музыкальном мире. Конечно, прошедшие десятилетия обогатили его массой знакомств и общений с выдающимися личностями. И не только среди музыкальной элиты, в которую он входил на равных правах и в которой ощущал себя естественно и непринужденно. Представители древнейших аристократических фамилий, вплоть до королевских особ, выдающиеся ученые, знаменитые актеры, писатели и конечно же музыканты, музыканты, музыканты… Блистательные знакомые! Но друзья ли?

— Что это значит? Как это понимать? — Владимирский с удивлением воззрился на выложенные Райцером светло-песочные камешки.

— Леонид Борисович был евреем, Юра. А у евреев принято возлагать на могилу камни, не цветы.

— Зачем же мы тогда… — Владимирский озадаченно сделал неопределенный жест в сторону двух прекрасных букетов роз, которые несколькими минутами раньше он тщательно уложил на им же очищенную от снега часть плиты возле памятника.

— Ничего страшного. Цветы — это тоже хорошо. Да и потом, в мире все давным-давно так перепуталось, что уже и в Израиле на кладбище приносят цветы. Но обязательно и камни, — и, усмехнувшись, добавил: — Во всяком случае, их никто не украдет и не перепродаст.

(Припомнились рассуждения по дороге шофера Сережи, который, кстати, по просьбе Владимирского и ездил за этими самыми букетами, что, мол, сейчас зима, поэтому смело можно возлагать красивые и дорогие цветы, их сейчас же прихватит морозом, и никаких бомжей они уже не заинтересуют. А в ответ на недоуменную реплику Райцера тот же знаток жизни Сережа пояснил, что летом красивые букеты тут же крадут и перепродают по дешевке. «Боже мой, какая дичь!» — «Конечно, дичь, — охотно согласился Сережа, — но им-то что? Три-четыре букетика толкнул — смотришь, к вечеру на бутылку и набралось». — «И кто же у них покупает, если известно, что это цветы ворованные, с могил?» — «Кому известно, кому нет… Покупают. Недорого ведь». — «Ну и нравы, однако». Мудрец Сережа пожал плечами.)

— И что же, ты всегда возишь с собой запас камней? — хмыкнул Владимирский и, поняв по быстрому и колючему взгляду Райцера, что сболтнул что-то неуместное, стушевался: — Извини.

— Нет, конечно. Просто я пару недель назад, когда уже было ясно, что эта поездка в Москву состоится, был в Иерусалиме, ну вот и… Ладно. Все. Хватит. Поехали.

Конечно же вчера они засиделись с Юркой допоздна, ну, возможно, не так долго, как случалось по молодости, и тем не менее. Квартира была действительно хорошо оборудована, у них в России это называется почему-то «евроремонт». Министерский чинуша не обманул: нашлось и что выпить, и чем закусить. Ну да они-то теперь еще те питоки и едоки! Юрка на диете, после шести вечера вообще ничего не ест, Райцер тоже старается быть поумереннее. Ну а спиртное… Так, чисто символически. Все-таки завтра концерт.

И первое «фе», которое Геральд высказал своему другу, касалось именно концерта, вернее, его программы. Ну какой сумасшедший, скажите на милость, ставит в один вечер концерты Бетховена и Чайковского, произведения настолько разные и столь плохо совместимые, что это и для исполнителей, и для слушателей создает определенный эмоциональный дискомфорт. Дискуссия завершилась немного по простонародному принципу: «сам дурак». «Почему ты согласился?» — «Извини, но ведь и ты тоже!» В итоге порешили, что полными идиотами оказались юнесковские организаторы этого благотворительного концерта, которые сами ни черта не понимают в музыке, но считают возможным выступать не только инициаторами, но и, до какой-то степени, диктаторами в организуемых ими акциях.

Взаимное дружное охаивание далеких и неизвестных юнесковских функционеров вдруг почему-то необыкновенно сблизило. Пошел обычный тривиальный человеческий треп «за жизнь». Жены, дети… Владимирский в этом плане представал каким-то идеальным образцом супружеского совершенства. Как женился на последних курсах консерватории на своей сокурснице, так и сохранил на всю жизнь верность этой юношеской влюбленности. «Что с мамой, Юра?» — «Увы, мама шесть лет назад „сгорела“ за считаные месяцы. Рак. А твои?» — «Стареют потихоньку. Папа сильно сдал за последние годы. А мама, тьфу-тьфу-тьфу, держится пока молодцом. Я купил им небольшой домик в новых районах Тверии, на горе. Оттуда потрясающий вид на Кинерет. Ну да ты вряд ли знаешь эти места». — «Обижаешь. Я там выступал». — «В Тверии?!» — «По линии русской православной миссии». — «А, ну если так. На обычный концерт в этой глухомани и двадцати человек не залучить».

Естественно и непринужденно разговор перешел на творческие вопросы. Выяснилось, что оба достаточно хорошо знают последние работы друг друга. Глобальная всеохватность средств массовой информации, оперативно выходящие большими тиражами на CD и DVD наиболее примечательные записи концертов крупнейших музыкантов мира без труда позволяли быть в курсе всего наиболее нового, достойного и значительного.

— Юра, дирижером ты стал действительно высококлассным. Каждая следующая твоя интерпретация и современных произведений, и уже затертого донельзя традиционного классического репертуара все более и более интересна, точна, выразительна.

Одно только меня огорчает: ты слишком мало стал выступать как скрипач-солист. А ведь в этой области ты по-прежнему непревзойден и, я уверен, далеко еще не сделал всего, что просто обязан сделать по своему мастерству и масштабу.

Щедро расточая искренние комплименты дирижерской и исполнительской деятельности Владимирского, Райцер сознательно уходил в сторону от каких-то оценок Юриных композиторских работ, ибо работы эти были, на его взгляд, малодостойны внимания: несамостоятельность, скованность, эклектичность. А заставить себя с похвалой отзываться о чем-то, что, в общем, казалось ему малоинтересным, Гера и в молодости не умел. Не научился он этой обтекаемой дипломатичности и за всю последующую жизнь. И уж кто-кто, а Юра прекрасно знал эту бескомпромиссную сдержанность друга детства и прекрасно понял, что скрывается за умолчанием его композиторских начинаний.

— Герка, оркестром я заболел по-серьезному. Все-таки, как бы мы ни восхищались и ни восторгались своим исполнительством, более могучего и совершенного музыкального инструмента, чем оркестр, нет. Ну а сольные выступления… Нет, ты неправ, я играю не так уж и мало. Но сам понимаешь, времени на все катастрофически не хватает, занимаюсь я сейчас далеко не так регулярно, как привык делать всю жизнь. А отсюда иногда и излишнее волнение на сцене, нет, не скажу, что какая-то неуверенность, этого пока еще, слава богу, нет, но, что называется, знаешь свои грехи. Что-то недоучил, что-то не успел повторить, перепроверить… И это конечно же создает некоторую напряженность.

С каждой минутой их встречи атмосфера становилась все более дружелюбной и теплой.

— Ну похвастайся уже наконец своим «Страдом». Футляр открывали почти что священнодействуя.

Владимирский извлек скрипку, долго, пристально и нежно, как какую-то неземную и нереальную красоту, изучал инструмент глазами, прежде чем позволил себе приблизить скрипку к подбородку и извлечь первые звуки. Он не исполнял что-то определенное и законченное. Отдельные пассажи и мелодии, переходы из регистра в регистр, он «дегустировал» и наслаждался…

— Старик, я могу тебя только поздравить. Это действительно необыкновенный инструмент. Возможно, один из лучших, созданных стариком Антонио.