Кровные братья - Фридрих Незнанский

— Но? — переспросила Ирина Генриховна, принимая его игру.

— Та картина, которую обнаружили сейчас, явно расходится с музейной. Там есть такой мальчик… так вот, на теперешней картине мальчик изображен в сандалиях. А на прежней, музейной, никаких сандалий не было. Мелочь, а приятно! Это особая статья преступления — создание фальшивки. И уровень фальшивок таков, что наши эксперты их определить порой не в состоянии.

— А почему именно русская живопись девятнадцатого века?

— Ну мода, понимаешь, мода! Вот почему модно носить, — Александр поискал глазами и наконец ткнул рукой в платье Ирины, — это, а пышные платья, как в девятнадцатом веке, немодно? Мода! Именно фальшивые работы русских художников девятнадцатого века — последние веяния моды в среде криминала. Теперь жулики предпочитают не воровать, а создавать шедевры. На рынок попадают поддельные картины русских художников этого периода: Кушелева, Азовского. Преступники ввозят из-за рубежа западные картины художников второго плана и «переделывают» их под великих русских мастеров.

— Ловко, черт возьми!

— Хуже того… — Турецкий понизил голос: — Говорят…

— Что?

— Ну это уже, возможно, сплетни.

— Ой, Шурик, расскажи, пожалуйста.

— Говорят, — продолжил Александр драматическим шепотом, — что и в Кремле…

— Что? — шепотом «вскрикнула» Ирина.

— Короче, якобы самому Вадим Вадимычу подарили картину работы известного русского художника девятнадцатого века. Она теперь висит на видном месте в доме нового хозяина.

— Картина? — переспросила супруга.

— Ага. И «сам» с гордостью показывает ее своим гостям, а гости у него, как ты догадываешься, не совсем простые. Президенты и премьер-министры разные. И только на днях стало ясно, что картина эта, выдаваемая за шедевр русского классика, на поверку оказалась…

— Подделкой! — выдохнула Ирина.

— Совершенно верно! Более того, кое-кто еще из видных деятелей нашей страны попал в такой же переплет. Купленные и подаренные картины, по заключению экспертов, — умелые подделки!

— Вот это да! Это уже за гранью доступного!

— Вот именно.

— То есть на сегодняшний день иконы уже не крадут?

— Конечно, крадут. И не только иконы. Наши органы ведут поиски пятидесяти пяти тысяч украденных предметов — это четыре тысячи картин, тридцать семь — заметь! — тысяч икон и полторы тысячи редких книг. А также ювелирные украшения, монеты, медали и, — Александр Борисович поднял палец, — музыкальные инструменты.

В этот момент прозвенел звонок, и толпа фланирующих зрителей-слушателей постепенно стала редеть.

— В Санкт-Петербурге из квартиры музыканта оркестра Мариинского театра похищен антикварный альт восемнадцатого века. Из Эрмитажа в 2001 году — картина французского художника девятнадцатого века Жана-Леона Жерома «Бассейн в гареме», оценивается в девятьсот тысяч долларов.

Ирина подняла глаза на Турецкого.

— Да-да. Девятьсот! Разыскивается и картина Малевича стоимостью два миллиона долларов, исчезла из частной коллекции десять лет назад. А в конце ноября прошлого года на таможне в Брянске у гражданина Украины, следовавшего поездом Москва — Киев, были изъяты три предмета старины конца девятнадцатого века на общую сумму сто семьдесят тысяч рублей.

— Тоже неплохо! По-своему талантливо.

— Да, недурно. Братина из сплава серебра, золота и бронзы, пресс-папье из серебра девятьсот одиннадцатой пробы, кулон, украшенный алмазами, и еще коробочка для хранения драгоценностей. Все предметы были тщательно подобраны друг к другу и вывозились явно на заказ.

Прозвенел второй звонок.

— Кстати о поездах. Я, Шурик, вспомнила одну историю.

— Так-так!

— Это мне одна моя коллега рассказывала. Короче, так. Жила-была советская семья: он — альтист, она — учительница литературы. Когда началась перестройка и все граждане принялись кататься туда-сюда, муж — его звали Гена — поехал в Германию и получил там место в оркестре, если не ошибаюсь — в Мюнхене.

— Понятно.

— Проблема в том, что он не мог вывезти свой альт.

— Он принадлежал ему или государству?

— Альт был его, купленный. Но по советским законам считался государственным достоянием, поскольку это был очень старый немецкий альт, девятнадцатого века. То есть вывезти семья его не могла.

— Очень интересно.

— Так вот, эта дама, по имени Лариса, когда ехала в гости к мужу в Мюнхен…

— А он уже был там? — переспросил Турецкий.

— Да, он подписал контракт и сразу же приступил к работе.

— Погоди, а на чем же он играл, если его альт был в Союзе?

— Боже ты мой, Шурик. Сразу видно, что ты не музыкант. Ну кто-то из коллег по оркестру дал ему на время инструмент. Это же дело житейское. У каждого уважающего себя оркестранта есть запасной инструмент.

— Так зачем же ему было вывозить альт?

— Как? Ну, во-первых, ему инструмент дали попользоваться, а вовсе не подарили. Во-вторых, это был его родной, любимый, привычный альт.

— Это имеет такое значение?

— Ну конечно! Свой инструмент — это как…

— Свой автомобиль?

— Гораздо больше. Это как друг. Как партнер, как муж или жена. Привычный, любимый, ты понимаешь его, а он понимает тебя и чувствует, когда тебе плохо.

— Так, это понятно, ну а в-третьих?

— Что «в-третьих»?

— Ты сказала «во-первых», «во-вторых»…

— А, ну да! В-третьих, его альт был просто объективно намного лучше, чем любой временный инструмент, который ему бы дали в оркестре.

— Я так догадываюсь, что финал твоей истории таков, что старинный альт благополучно вывезли контрабандой из СССР, и ты, жена помощника генпрокурора, неприкрыто сочувствуешь контрабандистам.

— Шурик! Прозвенел третий звонок.

— Ну так расскажи уже!

— Короче, кто-то надоумил Ларису. У нее было два красивых «фирменных» чемодана. В них внутри — ерунда, тряпки. А еще она взяла с собой в поезд старую, замызганную такую, хозяйственную сумку. На дно сумки положила альт, завернув в кухонное полотенце. А сверху набросала разную муру, которую обычно берут с собой в дорогу: жареную курицу в газете, какие-то вареные яйца, скорлупы накидала, разные обрывки и огрызки.

— Браво! Остроумно. Ну и что же?

— Ну, конечно, сумку с альтом на границе даже не открыли.

— И это мне рассказывает жена… Но история поучительная. Очень поучительная.

— Ой, Шурик, пойдем скорее, мы же на второе отделение опоздаем. Райцер будет играть концерт Чайковского — это должно быть что-то убийственное.

— В смысле?

— В смысле гениальности. Побежали! И респектабельная пара устремилась в концертный зал.

СКРИПАЧИ (продолжение)

Лишь в тот момент, когда, вытряхнув из плотного бумажного пакета, он аккуратно разложил на надгробной плите Леонида Борисовича Когана несколько заранее припасенных небольших иерусалимских камней, Райцер определенно почувствовал, что все-таки он не напрасно согласился на эту поездку. До сих пор многое из происходящего не только раздражало, но и по-настоящему злило: и чрезмерно затянувшийся полет, и тупая и надменная «проницательность» российских пограничников и таможенников, и надутая, самовлюбленная важность встречавшего его министерского хмыря…

Да и потом, разве же так он десятилетиями рисовал в воображении свое возвращение в Москву, в свой самый любимый и дорогой город? В Москву надо приезжать конечно же летом, и либо совсем рано, когда «утро красит нежным светом», либо ближе к вечеру, когда солнце, изломанное и уходящее, ослепительно отражается в окнах верхних этажей, или как это там с завораживающим волшебством в простых и обычных, казалось бы, словах изложено у Михаила Афанасьевича?

Но ночью, в метель, в пургу… Бр-р-р!..

Райцер с юных лет завоевал себе репутацию человека острого ума, стремительных словесных реакций, прагматичного, рационального, временами, возможно, даже излишне резковатого в своей саркастической ироничности. Подобный имидж его вполне устраивал, и он его всемерно поддерживал. Вторая составляющая его натуры — а здесь можно было обнаружить и чрезвычайную лиричность, и повышенную чувствительность, и даже некоторую сентиментальность — была глубочайшей личной тайной, в которую не допускались не только просто знакомые, но и самые близкие люди.

Впрочем, а были ли они у него вообще, эти самые близкие?

Со всеми женами — в официально оформленные браки Райцер вступал четырежды — отношения складывались непросто. Не являлась исключением и последняя супруга — златокудрая швейцарка Анна-Роза, довольно успешно проявляющая себя на ниве театральной критики. Внешне у них все выглядело замечательно: эффектная, состоятельная, преуспевающая пара. Но Райцер прекрасно понимал, что их союз по-европейски, в котором на первый план выходили не естественные теплота и близость, а сугубо юридические отношения, взаимные обязательства, скрепленные брачным контрактом, не являлся тем прибежищем, которое могло бы стать спасительной опорой в трудную минуту. Ментальность! Да и к тому же разница в возрасте — восемнадцать лет — начинала уже ощущаться. Нет, пока еще не тяжело и болезненно, но все же…