Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов

писал ему, но, как выяснилось несколько лег спустя, он часто менял адрес свой, и письма мои или не доходили или он читал их в те минуты, когда утешить его могло нечто более существенное...

...По алгебре, геометрии и физике учиться я стал все хуже и хуже, эти предметы не окрыляли меня, не давали радости, они только объясняли то, что в жизни, наверное, никогда не пригодилось бы мне.

По литературе, истории, языкам и географии я неизменно получал пятерки — даже без усилий и труда.

— Ты у нас читатель-почитатель, — по раз говорил мне преподаватель русского языка и литературы, добрейший и любимейший Петр Николаевич Бонин. — Какие новые книги отыскал?

И вел меня, обняв за талию, в учительскую. Я называл недавно открытых мною Уайльда, Ростана, Короленко, Раскатова (серия романов «Антон Кречет»), Леонида Андреева, Иннокентия Анненского, Будищева — талантливого романиста и рассказчика, ныне, к сожалению, забытого всеми...

— О, господи! —грузно вздыхая, отзывался Петр Николаевич. — Какой винегрет, какая непотребная смесь!

— Плохие писатели? — несколько задиристо и озадаченно -пытал я хорошего, всеми любимого учителя.

— Каждый в отдельности достоин высокой оценки, Борисов, но все вместе  не  то, что тебе нужно. Потом поговорим по этому поводу.

По этому поводу был у меня великолепный разговор с одним из читателей библиотеки в Народном Доме. Горбатый, с глазами такими светлыми, лучистыми, что невольно жмуришься, глядя в лицо этому человеку, — оп не однажды разговаривал со мною, советовал прочесть некоторые пьесы Островского и Чехова, не рекомендовал Потапенко и Ясинского, которые в то время читались и перечитывались читателями-почитателями...

— Я принес вам, друг мой, список того, что вам надлежит прочесть в ближайшие полгода, — сказал оп как-то раз и, взяв под руку, повел к скамье в вестибюле Народного Дома, сел сам и указал на место рядом с собою. — Вот этот список, здесь всего лишь двадцать книжек, принимая во внимание, что вы не свободны, вы учащийся. А вот это два билета на представление в драматический театр Народного Дома — приходите с мамой  или  папой, увидите «Собор Парижской Богоматери». Читали? Квазимодо .помните? Так вот, Квазимодо буду играть я.

Я и рот раскрыл во всем его объеме, и глаза, как говорили тогда, оквадратил.

— Вы артист! — воскликнул я. — Правда?

— Правда, милый юноша. Моя фамилия Ратов, зовите меня Сергеем Михайловичем. А вас как зовут?

Спустя неделю я сидел с отцом и матерью в пятом ряду партера и каждый раз, как появлялся Квазимодо, громко и надоедливо сообщал отцу:

— Вот он, Сергей Михайлович, папа!

В списке, им составленном, большая часть книг была мною ужо давно прочитана, остальные я прочел в полтора месяца, чем весьма огорчил его. Мне приятно было это огорчение, я чувствовал, что он меня полюбил и уже обо мне заботится. Он сказал недовольным, выговаривающим тоном, сильно по-актерски играя даже для меня одного..

— Так нельзя! Это не чтение, это шпагоглотание, это фокусы на открытой сцене! Это уже спорт, состязание, кто кого. Извольте дать мне отзыв хотя бы о... ну, скажем, о романе Жеромского «История греха»... Подумать только, он (глядя насмешливо в мои глаза) прочел эту толстенную книгу в три дня! В три дня!

Я молча кивнул головой и, подумав, сказал:

— Могу пересказать некоторые главы, Сергей Михайлович, если потребуете. Три дня — все же не три часа...

— Верю, что ты можешь пересказать, но через час-два все позабудешь. Видишь ли, свидание с книгой — это встреча, которая должна быть длительной, памятной на всю жизнь. Сколько книг, столько и встреч, каждая разная, на другую непохожая. Книга —это такая редкость, такое чудо, такое... такое...

Он даже в лоб меня поцеловал, а на прощанье вручил два билета на инсценировку «Дворянского гнезда» Тургенева. Сергей Михайлович играл Лемма. Горбатый, широкий в плечах, большеголовый — зрителю партера он казался человеком обычного среднего роста, а в некоторые моменты даже и высоким.

— Когда писатель в своей книге говорит о чем-то значительном, он искусным, хорошо ему ведомым поворотом повышает стиль своего письма, и ты невольно и послушно, даже читая про себя, повышаешь свой голос. Замечал? Так вот и я — в «Дворянском гнезде» Тургенев дал Лемму несколько таких эпизодов, где оп, будучи даже горбатым, как я, кажется высоким, ибо он в этот момент человек, как никогда раньше. Пусть и маленький, в ином смысле, пусть страдающий, но действительно человек.

Поглядел на меня, понял, что до моего ума-разума не все дошло, как надо, — улыбнулся.

— Читан книгу медленно, не торопясь. И никогда не читай ни и трамвае, ни на пароходе, — пройдет год, и все забудешь. Почему? А потому, что много отвлекающих моментов — и соседка слева, и соседка справа, и обе как на грех миловидные, а одна так даже уже улыбается тебе... И вид из окна, и звонки, и шум, и посторонние разговоры...

Я запомнил последнюю, из множества выслушанных, заповедь (вскоре я перестал встречать горбатого актера в Народном Доме):

— Люби и уважай книгу, как мать, как женщину, которую любишь. Береги ее, как самую большую драгоценность, которую, ежели потеряешь, уже нигде и никогда не найдешь!

Удивительнейший дворник

В 1912 году в доме № 22 по Съезжинской улице дворником был неприметный с виду человек лет тридцати двух, низкорослый, с реденькой бородкой, про которую мальчишки, и я в том числе, говорили, что была она гуще, да однажды половину Сюк выдрал: Сюк — собака домовладельца, яро невзлюбившая дворника за то, что по ночам он вслух распевал псалмы и молитвы и тем не давал покоя псу, квартировавшему в трех шагах от дверей дворницкой, в маленьком домике-конуре.

Бывало, после полуночи звонишь, звонишь дворнику, желая попасть домой, во двор, дергаешь за ручку звонка, слышишь, как где-то далеко пляшет языкатый звонок, а Яков Матвеевич все не идет, чтобы открыть калитку. Минут двадцать, а иногда и полчаса стоишь на улице и ждешь, и все напрасно. Наконец, вот он, Яков Матвеевич, идет, и на ходу продолжает бубнить что-то духовное, церковное.

Отец мой однажды отругал его довольно свирепо, пригрозил пожаловаться господину Симакову — домовладельцу. Яков Матвеевич выслушал отца, опустив глаза и сложив ладошки вместе.

— Вы все сказали, господни Борисов? — спросил он отца, когда тот замолчал. — Все? Тогда знайте, господин Борисов, что я молился богу и за